Название: Дела семейные
Участники событий: Дэвид Гонт, Эйла Веннель
Время событий: декабрь 2071г.
Место событий: Чехия, Брно
Описание событий: История - колесо, катящееся по дороге жизни. И каждый его оборот несет в себе всё тоже: боль и радость, страхи и счастье ненависть и любовь. Катиться колесо по спинам сейчас живущих, связывая во едино с теми, кто был до них, даруя надежду на то, что новый виток сменится следующим, легким и простым, оплаченным страданиями ушедших навсегда. Вот только надежда - всего лишь призрак, которому не дано ничего решать.

Зима в этом году выдалась необычно снежной и Брно, укрытый белым покрывалом, был не просто красив, а сказочен: белые пушистые шапки на крышах, прозрачные зубцы сосулек, свешивающие с карнизов после недавней оттепели, припорошенная поземкой брусчатка и, куда не кинь взгляд, гирлянды. Сотни и сотни метров лампочек, фонариков, веточек, ленточек, шариков - всей той яркой мелочи, что шла на праздничные украшения, навевая тот самый, описанный в сотнях книг, дух рождества. Сейчас, днём, вся эта иллюминация не горела, терпеливо дожидаясь скорых сумерек, готовясь засиять во всей своей красе, но и без их электрического света улицы были так хороши, что водителю черного мерседеса, пробирающегося по узким стародавним улочкам было сложно сосредоточиться на дороге. Впрочем, это не требовалось: слишком хорошо он знал этот город, слишком крепко помнил, помнил так, как помнят только то. что пережито в детстве: яркое, доброе, хорошее. Вон гордо выситься над крышами домов своими острыми шпилями собор святых Петра и Павла, вот белые стене Шпильберского замка, а там окна Моравской галереи - места, хорошо знакомые каждому туристу, да только водителю черного авто Брно знаком не видами, сошедшими с фото рекламных  буклетов, а совсем иными картинами: старым канцелярским магазином, где он каждый август закупал школьные тетради и ручки, сквером, где так удобно было гонять в футбол после уроков, кафе-кондитерской, где делали самое вкусное мороженное, такого восхитительного вкуса ему не доводилось пробовать потом и в самых дорогих ресторанах. Да и что в этом удивительного? Приправленное нежной патокой прошедшего на этих улицах счастливого детства, то мороженное и не могло быть каким-то иным, как не могла не быть восхитительно яркой летняя зелень городских скверов или манящие тайны, скрывающиеся в те теперь уже вполне далекие года в каждой подворотне.
Вот и одна из них. Та самая, где была сделана первая затяжка. Она же и последняя. Водитель глянул в зеркало, словно ожидал увидеть там двенадцатилетнего паренька, явившегося из прошлого в эти праздничные дни. Маленькое рождественское чудо. Почему бы и нет. Ему оно было нужно не меньше, чем остальным, но чуда не случилось. Из зеркала на водителя смотрело усталое и изможденное лицо мужчины лет за тридцать. темны. Болезненно-бледная кожа. темные круги под глазами, на лоб низко натянута вязанная шапка.
Эйла будет рада. Наконец-то я начал носить шапку. Подумаешь, прошло каких-то двадцать лет.
Мерседес катил по дороге, послушный рукам, лежащим на руле, а сердце их хозяина билось все чаще от понимая того, что его дорога подходит к концу. Хорошо знакомый поворот, несколько метров и вот мелькает белым среди голых ветвей старого яблоневого сада дом, еще пару минут и уже хорошо видна мощная за два метра в высоту фигура на крыльце, торопящаяся к воротам.
Машина затормозила, низко заурчал. выключаясь, двигатель и водитель, выбравшись из машины, тут же очутился в стальных крепких объятьях.
- Дэвид! Мы тебя с утра ждем. Почему опоздал?
- Привет, Уго. Самолет задержали и с каких пор ты стал волнующейся по пустякам клушей? Эй, медведь, задушишь же. Отпускай.
Встречающий отпрянул, заглянул в лицо приехавшего.
- А ты...
- Молчи, сам знаю, как выгляжу.
Уго нахмурился.
- Не помогает?
- Помогает, но не так быстро, как бы хотелось. Эйле не говорил?
- Нет.
- Хорошо. - Мужчина снова обнял громилу, дружески похлопал по мощному плечу. - Рад тебя видеть. По крайней мере ты позиций не сдаешь.
- Да ладно, год всего прошел. Что мне с того полгода.
Дэвид согласно кивнул: Уго и правда почти не изменился за все то время, которое он его знал. Может, лишь немного прибавилось морщин на смуглом широком лице. Что ж, чему тут удивляться? Век катако куда как дольше человеческого, тридцать лет для него не срок.
- Как она?
- Хорошо вроде. Пошли в дом. Сам увидишь.
- Машину в гараж загонишь?
- А то.
- Там в багажнике сумка.
- Принесу. Иди, а то мне Эйла голову оторвет за то, что тебя задержал.
Дэвид Гонт улыбнулся и, быстро взбежав по широким ступеням крыльца родительского дома, толкнул незапертую дверь.
- Ма?

День тянулся ужасно долго. Тихо-тихо вычерчивали круги часовые стрелки и, казалось, что каждый новый оборот становился длинней предыдущего, словно кто-то невидимый отдалял всё дальше друг от друга деления минут. Прохладное декабрьское утро пахло кристальной свежестью и трепетным, нетерпеливым ожиданием события, к которому нужно было хорошенько подготовиться. Ожидание. Им был пропитан каждый уголок большого дома, и оно же тревожно билось в груди высокой темноволосой женщины, нервно измеряющей широкий холл быстрыми шагами. Иногда, вспоминая что-то, она останавливалась, подзывала к себе прислугу, напоминая ей о чём-то чрезвычайно важном, затем опускалась в кресло, но не выдерживала в нём и минуты – упрямо качала головой, бросала тяжёлый взгляд на циферблат часов и снова подрывалась с места, чтобы с задумчивым и обеспокоенным видом остановиться у окна, закусив нижнюю губу и недовольно сдвинув брови на переносице, вглядываться в пустую, чуть поддёрнутую снежной паутинкой дорогу к дому. Затем следовал глубокий выдох – и всё начиналось по новой.
Но вот скрипнула, открываясь, дверь, за спиной послышались знакомые шаги, раздался голос – всего один звук, от которого к горлу подступила предательская нежность. Эйла стремительно обернулась навстречу сыну, выражение её лица мгновенно преобразилось. Тёплая улыбка тронула контур губ, глаза засияли неподдельной радостью и счастьем.
- Дэвид! – что-то в груди дрогнуло, обрываясь, но Эйла уже стояла рядом с вошедшим мужчиной, крепко его обнимала, чувствуя, как отступает в холодную темноту не покидавшее её всё это время беспокойство. – Неужели ты снова дома? – не разжимая рук, она подняла на него свой взгляд. Какой он, всё-таки, уже взрослый. И когда только маленький трёхлетний мальчик успел превратиться в высокого статного мужчину? Эйла не знала. – Я так рада тебя видеть. Целый год! Ни за что больше не отпущу тебя одного так надолго!
Женщина отстранилась, оставив ладони на плечах сына, вскинула голову, внимательно рассматривая его лицо. Радость от встречи, первые яркие и всё затмевающие эмоции медленно отходили на второй план, позволяя взглянуть на мужчину трезвым взглядом. Когда они виделись в последний раз, он выглядел значительно лучше. Сейчас же… Беспокойство накрыло новой волной, стоило Эйле заметить, как сильно он изменился за прошедший год, до чего исхудал и осунулся. В его тёмных глазах поселилась болезненная усталость. Чуть заметно хмурясь, девушка обхватила ладонями лицо Дэвида, заглянула ему в глаза:
- Ох, Дэвид… Что с тобой такое? Ты заболел? Что-то серьёзное?
Сердце невольно замерло, вспоминая бессонные ночи у его постели, когда он, будучи десятилетним ребёнком, ухитрился подхватить тяжелейшую вирусную инфекцию. Она боялась его потерять и, поэтому, ни на секунду не оставляла одного, следила за скачками температуры - безуспешно пыталась сбить жар совершенно бесполезными холодными полотенцами или, наоборот, обкладывала горячими грелками, чтобы избавить от лихорадочного озноба, а потом рыдала, ненавидя себя за собственное бессилие перед обычной детской болезнью, от которой она его не смогла уберечь. Осознание того, что не всё в жизни Дэвида зависит от неё, что всегда будет что-то, чему она не сможет противостоять, было для Эйлы неприятно-болезненно. Пусть их и не связывали кровные узы, но она всегда была для него настоящей матерью. И у неё, как и у всех матерей, было чуткое сердце, которое желало одного – благополучия для своего ребёнка. Желание уберечь сына и сейчас было в ней сильней всех прочих инстинктов.
- Скажи, - Эйла вновь заговорила, не находя в глазах сына ответов на свои вопросы. – Мне стоит начать волноваться?

Что делает дом домом? Нестены и не окна, ни старый хлам, памятный по прошлому и не воспоминания, связывающие нас с минувшими днями, дом делают домом не вещи, а тот, кто ждет нас за окнами и стенами, среди старого хлама и пыльных воспоминаний, тот, кого мы искренне любим и тот, кто любит нас. И обретя это однажды, отыскав свой настоящий дом, ты уже не променяешь его ни на какой другой и никакая небывалая роскошь или прекрасный вид за окном не заменят тебе того настоящего чувства родного, что обитает там, где живет твоё сердце и Дэвид хорошо это знал. Старый белый особняк был его родным домом. И далеко не потому, что тут он провел все своё детство и юность, а потому, что дом этот навсегда и прочно был связан с Эйлой - самой удивительной женщиной из всех замечательных матерей и самой удивительной матерью из всех замечательных женщин. Он любил её той самой крепкой и сильной разновидностью любви, которая не подвержена темным пятнам вожделения, грубости или мужской разъедающей ревности. Его любовь была замешана на доверии, заботе, благодарности и безграничном восхищении. Когда именно он понял, что его мать не такая, как другие? Наверное, знал всегда, как знают  другие сыновья, для которых их матери всегда самые-самые. Может именно потому ему было просто принять все остальное: её удивительную историю, образ жизни, саму суть вампира. И то, что она за все эти года ничуть не изменилась, не подвластная обычному человеческому увяданию, лишь только больше восхищало его, завораживало и порождало странное, но, по большому счету, приятное чувство собственной неподвластности времени, потому что все мы начинаем начинаем стареть в тот момент, когда замечаем, как стареют наши родители, Эйла же, прекрасная, неизменная, идеальная, сейчас выглядела даже младшего его. Особенность, не мешавшая ни ей, ни ему и обернувшаяся лишь необходимостью называть всегда молодого вампира по имени, лишь в исключительных случаях заменяя "Эйлу" на короткое, но такое дорогое для них двоих "мама".
- Ма, ну ты что? - Дэвид, взяв мать за руки, поднес их к губам, ласково целуя сначала одну, потом вторую холодную изящную ладонь. - Все в порядке. Всего лишь устал жутко с дороги. И последние месяцы были просто дикими. Зато теперь, как и говорил - отпуск. Как у тебя дела? Что слышно в Лондоне? Ты выглядишь усталой. Волновалась? Прости, нужно было предупредить, что рейс задерживается, но я бессовестно уснул, а когда прилетел, так торопился сюда, что напрочь забыл про телефон. В Брно давно не было такой снежной зимы, правда? Город не узнать.
Врать матери Дэвид не любил, да и никогда не умел. Прекрасно об этом зная, ещё будучи совсем мальчишкой, он изобрел свой способ, как скрывать от Эйлы то, что ей не стоило знать - побольше говори, рассказывай о том, что к делу не относится, задавай вопросы, переключающие внимание и уводящие от тревожных тем - глядишь и сработает. Вот только сейчас его не хватит надолго: слишком изнурительной была дорога и слишком короткий срок действия у принятых ещё утром таблеток. Отступившая было боль (лишь отступившая, о том, что такое не чувствовать боли он уже почти забыл) стремительно набирала обороты.
- Не тревожься. Душ и пару часов сна снова сделают из меня человека. Моя комната готова? Могу заселяться? - Дэвид оглядел просторный, так хорошо знакомый ему холл. Стянул шапку, повесил её на лестничное перила - детская привычка, всегда сильно раздражавшая экономку и взъерошил все ещё непривычно короткие волосы. - Знаешь, я так сильно по тебе соскучился.
Мужчина быстро обнял вампира,прижал к себе, глубоко вздохнув и тихо рассмеялся:
- Ты знаешь, что твой сын в свои тридцать шесть просто безнадежный инфантильный маменькин сынок? И как ты такого только вырастила?

Мать всегда остаётся матерью. Сколько бы сыновья не твердили, что беспокоиться не о чем, что они уже взрослые и в состоянии сами распоряжаться собственной жизнью, что они больше не хотят тревожить родителей по пустякам, никакие из сказанных ими слов не смогут усыпить бдительную настороженность чуткого материнского сердца. Оно словно настроено на какую-то особую высокочувствительную частоту, улавливающую любые перемены в жизни самого родного и любимого существа, самого дорого из того, что было, есть или только могло быть. Существа, которое вопреки проносящимся мимо годам, взрослея, никогда не становится старше, для своей матери навсегда оставаясь несмышлёным ребёнком, которого необходимо направлять, контролировать и охранять, чтобы неизбежная суета и серость будней не помешала ему отыскать путь к своему счастью. Эйла ничем не отличалась от обычных матерей. Она так же волновалась, так же переживала, так же стремилась до последнего удержать сына рядом, считая, что им не нужно расставаться на такие длительные сроки. Она не любила его отпускать, но, понимая, что во многом основа этой нелюбви – её собственный эгоизм, нежелание оставаться одной в Брно наедине с тяжёлыми мыслями и невыносимыми воспоминаниями, которые с каждым годом оказывали на неё всё более разрушительный эффект, - всё же наступала на горло всем своим страхам и переживала непростые минуты расставания. Ради сына. Ради его счастья.
Эйла посмотрела на Дэвида долгим, выразительным взглядом, в котором по-прежнему читались беспокойство и недоверие. Она чувствовала, что он что-то он неё скрывает, понимала это каким-то шестым чувством, но не видела подтверждения своих догадок в его глазах. Ей это не нравилось. Она качнула головой, вздохнула, машинально подхватывая нить разговора:
- Всё хорошо, Дэвид. Не беспокойся обо мне. В Лондоне всё без изменений, что меня только радует. И, раз у тебя по праву заслуженный отпуск, то в январе в Лондон мы поедем вместе. Ты ведь не против? Я хочу показать тебе кое-что интересное, и мы так долго не были с тобой там вдвоём, что… - Эйла замерла на полуслове, разглядывая новую причёску сына. – Дэвид! Ну как ты мог? Зачем?
Она хотела добавить что-то ещё, но сын её опередил. Эйла вздохнула, примиряюще кивнула, быстро обняла мужчину в ответ, прижавшись щекой к его груди.  
- Мне тебя не хватало. Очень, - она подняла на Дэвида свой взгляд. Так она смотрела только на него: тёплым, лучистым светом, берущимся откуда-то из самых глубин души. Она не могла согреть его своим прикосновением, но, зато, могла дарить тепло взглядом. Её глаза всегда обходились без лишней мишуры слов. – Мой сын – самый замечательный сын в мире. Все остальным матерям остаётся только завидовать тому, что такое сокровище принадлежит только мне. И я его никому никогда не отдам.
Эйла улыбнулась.
- Так, идём. Знаю, что ты помнишь дорогу, но я всё равно провожу, - женщина первой ступила на лестницу и потянула сына за собой вверх по ступеням. – Расскажешь, какие у тебя планы? Потому что у меня задумки просто грандиозные. Про Лондон я тебе уже сказала, и ты, надеюсь, понял, что это даже не обсуждается? У Уго, кстати, тоже есть свой список. Он не признаётся, но я-то знаю. На сто процентов уверена, что первым пунктом там идут эти чёртовы лыжи, - Эйла нахмурилась, неодобрительно качнула головой. – Но я его честно предупредила, что первые три дня - ты только мой. А ты знаешь, что связываться со мной он не любит. Хотя, на днях и он учудил. Потом тебе расскажу, обхохочешься.
Дверь в комнату Дэвида, когда-то бывшую комнату Нэйтана, была заперта. Эйла остановилась, взяла сына за руки, слегка сжала пальцами его ладони.
- Пожалуйста, не обманывай меня, Дэвид, - она смотрела ему прямо в глаза, не отводя своего взгляда. – Я не вынесу этого. Если тебе есть, что мне сказать, то не утаивай это. Я прошу тебя, Дэвид, будь со мной честен.
Эйла замолчала, подалась вперёд, обнимая сына за шею.
- Я не могу потерять и тебя, – шёпот против воли сорвался с губ; она уткнулась носом в воротник его рубашки, которая заглушала все звуки, и не знала, расслышал ли Дэвид её последние слова.

- Эйла, ну хватит. - Дэвид ласково обнял мать за плечи, чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком. Он понимал её страхи. Они были хорошо ему знакомы с самого детства, они жили с ним рядом, росли, вплетаясь в рутинность обычных дней, становясь их неотъемлемой частью, впитываясь в мебель комнат, забиваясь в щели старого дома, словно пыль. Страх потерять, того, кого любишь. Страх того, кто уже однажды пережил подобное. Впрочем, пережил ли? Дэвид в этом не был уверен и подтверждением тому была вечная затаённая грусть в глазах матери, их ежегодные встречи в Брно и то трепетное-бережное, почти болезненное отношение к памяти об отце.
Отец. Нэйтан Гонт. Мужчина, которого он едва помнил, да и сам не был уверен в том, что те смутные детские воспоминания о высокой фигуре в черном были следствием его прошлого, а не результатом рассказов Эйлы и Уго. И все же, как бы это не было странно и невероятно, Дэвид всегда понимал, что этот человек был ему отцом. Не просто понимал, чувствовал, хотя и знал, что Гонт, как и Эйла, были ему родными не по крови. Но, в конце концов, разе это имело большее значение? Для него - точно нет, ни тогда, ни, тем более, сейчас. Они дали ему имя, любовь, защиту - они подарили ему жизнь, так в чем тут отличие от кровной родни? И потому он любил их так, как не всякий ребенок любит своих родных родителей. Даже Гонта, которого знал только по рассказам, привыкая с самого раннего детства не верить в то, что говорили о Лжемессии хроники. Для него он был выдающимся человеком: умным, добрым, храбрым, тем, кто совершил невозможное, тем, кто пожертвовал собой, ради других и плевать на то, что говорили о Гонте другие. Другие не могли знать той правды, которую знали Эйла и Уго, и которой щедро делились с ним. Что же о матери... Сердце Дэйва сжалось от боли. Он понимал: развеять её страхи навсегда у него не получится.
- Ма, будет тебе. - Дэйв осторожно отодвинулся от матери, все ещё её обнимая. - Давай я приму душ, переоденусь и мы поужинаем? Я зверски голодный. Ладно? - Голода он не чувствовал уже очень давно. Еще одна маленькая ложь, помогающая плести ложь большую. - Надеюсь, у нас на ужин что-нибудь особенное? Знаешь, я уже пол года слюной исходил. Стоило только вспомнить рождественский карпов.
Мужчина улыбнулся, поцеловал мать в щеку и, достав ключ из кармана, отпер дверь своей комнаты.
- До ужина.
Дэйв шагнул внутрь. Комната осталось в точности такой, какой он её запомнил в день своего отъезда.
Ма, ты всё такой же консерватор. - Гонт глубоко вдохнул, втягивая в себя запах свежего белья и мебельной полироли, шагнул к шкафу, потянул, открывая за дверцу и, найдя белый купальный халат, накинул его себе на руку.
Их дом, красивый, старинный и по-своему уютный, к сожалению не мог похвастать сопряженными с жилыми комнатами ванными и каждому жильцу второго этажа, возжелавшему принять водные процедуры, приходилось тянутся к двум ванным комнатам, расположенным в концах коридора. Правда тот, кто попадал в эти чертоги омовений, тут же забывал о всех неудобствах: ванные комнаты в особняке Гонта могли удовлетворить любой, даже самый изысканный вкус: обилие светлого мрамора, огромные старинные ванны на чугунных литых ножках, современные душевые кабины, не нарушающие своим видом общей гармонии - в этих ванных комнатах хотелось остаться если не навсегда, то надолго.
Дэвид повесил халат на вешалку и начал медленно раздеваться, аккуратно складывая вещи на мраморную тумбу. В ярком искусственном свете, без одежды, его собственное отражение в большом, во весь рост, зеркале выглядело жалким. Сколько фунтов он потерял за последние месяцы? Двадцать? Тридцать? Точные данные наверняка были в его толстой мед карте, но думать о ней не хотелось. Дэвид тяжело вздохнул, повернул вентиль горячей воды и забрался в душевую кабину.

- Твоя сумка.
- Спасибо, Уго. - Дэвид, бросив вещи на стул, сел на край постели, где лежал его багаж, потянул за язычок молнии и извлек на свет сумку поменьше. - Эйла говорила что-то о твоих планах? Что ты там придумал? Лыжи? Всё ещё надеешься меня обогнать?
- А то! Ты, небось, за год, забыл и как стоять на них.
- Надейся! - Дэйв фыркнул, раскрыл сумку, набитую коробками с лекарствами, запустил в них руку, уверенно ища нужное ему название. С лица катако сбежала широкая улыбка.
- Так много?
- Приходится.
- Когда ты ей скажешь?
- Не знаю, Уго. - Дэйв вытряхнул на ладонь таблетку из одной коробки и взялся за другую. - После праздников. Не хочу портить ей Рождество.
- Нельзя скрывать от матери такое.
- Подай лучше воды. - Дэйв принял от катако стакан, махом закинул в рот пригоршню таблеток. Запил, и морщась, начал глотать.
- Болит сильно?
- Терпимо. А теперь и нет почти.
Он и правда чувствовал себя намного лучше и надеялся, что выглядит так же, когда, спустившись через пол часа к столу вместе с Уго, занял своё привычное место.
- Ну так какие у вас там планы? Рассказывайте, чем собираетесь меня мучить. И что у нас на ужин? Запахи из кухни просто обалденные.

Проводив сына задумчивым взглядом, Эйла повернула назад и уже на лестнице встретила возвращающегося Уго. Она остановила его, кивком головы попросив развернуться и спуститься вместе с ней вниз.
- Мне нужно с тобой поговорить, - у подножия лестницы Эйла повернула направо и шагнула в залитый светом коридор. Здесь она пошла медленней, даже осторожней, словно каждый новый шаг давался ей с трудом, но она упрямо продолжала идти вперёд, желая решить всё здесь и сейчас. Внешне невозмутимый Уго шёл рядом. – Что произошло с Дэвидом? О чём он не хочет мне говорить?
Она хотела, чтобы катако понял, что утаивать от неё что-то бесполезно. Если ему известно больше, чем ей, хотя от одной такой мысли Эйле становилось горько и обидно, он обязан поделиться. Она выжидающе посмотрела на него, но на Уго давно перестали действовать её многозначительные взгляды. Эйла разочарованно отвернулась.
- А что с Дэвидом не так? Просто в последнее время он много работает. А позаботиться о нём, сама знаешь, некому. С тобой он быстро придёт в форму.
Девушка, недовольная ответом катако, поджала губы.
- Эйла, он уже давно не ребёнок.
- Учить меня вздумал? – Эйла бросила на мужчину предостерегающий взгляд. Она не терпела, когда кто-то начинал читать ей нотации и вмешивался в её отношения с сыном. Это касалось только её и Дэвида, больше никого.
- Я чувствую, что что-то идёт не так, - сделав над собой усилие, всё же призналась она. – У меня какое-то дурное предчувствие. Как тогда.
Голос Эйлы дрогнул, она вдруг замолчала, остановилась возле распахнутой двери, ведущей в малую столовую, и с силой зажмурилась, пытаясь вернуть себе утерянное на мгновение чувство равновесия. Катако не нужно было ничего объяснять, он знал, что скрывает короткое «тогда». Она почувствовала, как тяжёлая ладонь Уго неуверенно легла ей на плечо, и резко обернулась.
- Не надо. Всё в порядке. Ладно, иди, займись своими делами.
Девушка глубоко вздохнула и перешагнула порог столовой.
- Уго? – поколебавшись, Эйла обернулась и окликнула уже уходящего катако.
- Что-то ещё?
- Не говори Дэвиду про этот разговор, хорошо?

Белое платье сидело великолепно, но Эйла всё равно то и дело разглаживала узкий подол ладонями, добиваясь идеальной ровности ткани. Комната была освещена мягким сияющим светом ламп, пробуждающим мысли о том, что сегодняшняя ночь обязательно должна быть волшебной. Всякий раз, когда в этот дом возвращался Дэвид, он словно бы оживал, становился теплее, радушнее, светлее, словно прочные стены особняка по-прежнему видели в нём всё того же темноволосого мальчишку и стремились погрузить всё вокруг в сказку. Так или иначе, в этот вечер даже Эйла ощущала незримые изменения, произошедшие с домом, а вместе с ним – и с ней самой, и легко их принимала.
Женские пальцы выпустили из рук тёмно-бордовый шар, болтающийся на пушистой ветке небольшой, пахнущей снежным лесом ели. Эйла обернулась на голос Дэвида, улыбнулась, встретившись с ним взглядом, и прошла к столу.
- Все вопросы по ужину к Марте. Если честно, я так и не рискнула соваться к ней со своими советами. Мы с ней сделали вид, что меню вроде как согласовано со мной, но на самом деле, я не имею не малейшего понятия о том, чем она решила на этот раз тебя порадовать, - Эйла недобро покосилась на дверь, за которой скрывался коридор, ведущий к кухне. – Она считает, что я и кухня – вещи совершенно несовместимые, и игнорирует все мои пожелания.
- И почему же она до сих пор числится в твоём штате? – Уго хмыкнул и покосился на Дэвида. Эйла бросила на катако испепеляющий взгляд, но промолчала. Быстро выдвинув стул, она села за стол напротив сына, и кивнула стоявшей в дверях экономке, которая тут же сорвалась с места, чтобы после вернуться с тележкой, нагруженной заполненными тарелками подносами.
- Так вот, что касается планов, - Эйла, бегло окинув взглядом стол, выпрямилась, положив правую руку на самый его край. – Ты ведь знаешь Фрэнка Бёрча? У него крупный конезавод в Англии. По случаю праздников, он устраивает приём, мне надо там быть, но одна я идти не хочу. Уж слишком он настойчив, мне это не нравится, так что, я хотела бы, чтобы ты составил мне компанию. Я, конечно, не настаиваю, понимаю, что тебе это может показаться скучным и неинтересным, но была бы рада, если ты всё-таки согласишься. Но, повторюсь, если тебе это действительно будет в тягость, то я не стану напрягать.
Эйла настороженно посмотрела на сына. Ей хотелось видеть больше, чем она сейчас видела, но Дэвид – истинный ребёнок своей матери - умел скрывать от неё свои мысли. Экономка, тем временем, закончила с заключительной сервировкой и удалилась. Эйла заглянула в стоящую перед собой тарелку, взяла в руки льняную салфетку и разложила её на коленях.
- Уго, не нальёшь мне вина?

Родные стены, вкусная еда, приятная беседа, дорогие и любимые тобой собеседники – у этого вечера было все для того, чтобы стать идеальным и Дэвид поначалу искренне верил в то, что так и будет. Он с улыбкой слушал такие знакомые ещё с детства переругивания Эйлы и Уго. Вампир и катако всегда неважно ладили между собой и, справедливости ради, Дэвид готов был согласиться, что вина тут, в основном, была на Эйле, но что-то подсказывало ему, что эти двое, как бы не ругались, как бы не старались уязвить друг друга, на самом деле точно заскучали бы без своих перепалок, словно приятели-фехтовальщики, вдруг лишившиеся своего спарринг-партнер и вынужденные сложить шпаги с безопасно тупыми концами на дальнюю полку. Дэвид, с малых лет привыкший к такому их общению, считал его неотъемлемой частью семейных вечеров и был тому, что в этот вечер они собрались за столом втроём. Он был рад этому вдвойне ещё и потому, что понимал: следующее Рождество, скорее всего, пройдет уже без него.
Мысли о смерти пугали, как и любая безызвестность. Но с этим страхом можно было жить. Пожелай Дэвид, он бы книгу написать мог о том, что чувствует умирающий человек, которому, по всем правилам, ещё слишком рано умирать. Тридцать шесть – не тот возраст, когда принято думать о завещаниях и вечном покое. Это возраст свершений, достижений, возможностей, новых путей. В тридцать шесть развивают основанное раньше дело, заводят семьи, рожают детей, впрочем, чего уж там, в тридцать шесть и умирают. Его отец тому примером. Глупая символичность – умереть в том возрасте, в котором погиб твой названный отец. Глупая, горькая и тревожная, потому что напрямую связана с Эйлой. Как ей сказать об этом? Как объяснить? За Уго Дэвид не волновался: верный катако, любящий его как родного сына, конечно, будет сильно горевать, но у него хватит сил принять все, как есть, а вот мама? Его удивительная, замечательная, такая сильная и на самом деле до печального хрупкая мама, которая никогда не показывала, что умеет испытывать боль или страх. Может быть, ей и удавалось скрывать свою слабость от других, но только не от него. Как оставить её? Как, пусть и невольно, но осмелиться причинить столько боли? Дэвид боялся об этом думать, боялся куда как больше, чем собственной смерти, а потому запретил себе вспоминать об этом до тех пор, пока, хотя бы, не закончатся праздники, решив подарить всем троим, включая и себя, последние, настоящие, ничем не омрачаемые выходные.
Вот только его болезнь решила иначе. Проблемы начались уже с того момента, как принесли еду. Марта – их молчаливо-суровая кухарка, расстаралась на славу и Дэйв, ковыряясь вилкой в нежнейшей куриной грудке под можжевеловым соусом, с грусть подумал о том, что Марта, чего доброго, разобидится на него за почти нетронутое блюдо, когда его тарелка снова попадет на кухню. Но заставить себя есть он не мог. От запаха снеди мутило. Хуже того: головная боль, отступившая было, начала возвращаться, стремительно нарастая, словно какая-то безжалостная рука вывернула до упора где-то в голове невидимый вентиль, отвечающий за пытки.
Нельзя расклеиваться. Не при Эйле. – Дэйв посмотрел на вампира, даже сейчас чувствуя за неё привычную гордость: красивая, элегантная, как всегда – само ожившее совершенство. – Нужно держаться.
Он улыбнулся в ответ на какую-то реплику Уго, обращенную к матери, даже не пытаясь уловить смысл. Голова уже не просто болела – агонизировала. Дэвид положил вилку, прикрыл глаза, кончиками пальцев коснулся виска, пытаясь взять боль под контроль, хотя прекрасно понимал всю тщетность своей попытке.
Мне стало хуже. Таблетки действуют все меньше. – От мысли веяло могильным холодом. Мужчина открыл глаза и увидел, встревоженные взгляды катако и матери. – Черт.
Дэвид попробовал растянуть губы в улыбку.
- Простите, собеседник из меня сегодня никакой. Слишком устал. Тяжелый перелёт. Пойду, прилягу. – Каждое слово давалось ценой новой острой вспышки боли. Дэйв встал, собираясь выйти из-за стола, покачнулся Главное - добраться до кровати. Главное - добраться до кровати. Главное… и, побледнев ещё больше прежнего, упал в обморок.

Тихо-тихо звучали приборы, тянущиеся переплетениями проводов к лежащему на кровати телу; пользуясь его беззащитностью, они оставляли свой след на каждом участке кожи, как будто задались целью создать с человеком единое целое и теперь контролировали каждое его движение: следили за пульсом и дыханием, проверяли активность нейронных связей в мозге, ждали, когда к нему вернётся сознание. На это было больно смотреть, но Эйла смотрела. Её и без того тёмные глаза казались почти чёрными. Широко распахнутые, они, не отрываясь, следили за тем, как медленно опускается и поднимается грудная клетка лежащего мужчины. Иногда они переставали видеть вовсе: слёзы застывали в них ледяными озёрами, но вот кромка льда лопалась, и они сбегали по бледным щекам быстрыми ручьями. Ей было невыносимо от больничной тишины, от тошнотворного чувства неизвестности, от осознания того, что всё вот-вот рухнет и обратится в прах. Круг замкнулся: её сын умирает.
Она чётко помнила всё произошедшее, события в её голове разворачивались с точностью до долей секунд: вот она, улыбаясь, рассказывает о своих впечатлениях после поездки в Дублин, переглядывается с Уго и бросает удивлённый взгляд на сына, который вдруг поднимается из-за стола, а уже в следующее мгновение без сознания лежит на полу. И она, рядом с ним, что-то быстро говорящая Уго, который не дослушав её, без лишних слов отодвигает её в сторону, подхватывает Дэвида на руки и быстрым шагом идёт к выходу. Следующим кадром – невыносимо долгая поездка в клинику. Она считала каждую проносящуюся мимо секунду, и каждая из них по ощущениям длилась не меньше часа: она сидела, бережно придерживая лежащую на её коленях голову сына, наклонившись к нему так близко, что слёзы, срываясь с ресниц, падали на его мертвенно-бледное лицо. Всю дорогу она что-то говорила ему – любимому, дорогому, единственному. Говорила, пока слова не превратились в сбивчивый бессмысленный шёпот, а потом не затихли вовсе, лишь тонкие пальцы продолжали вести бессвязный разговор: они ласково скользили по непривычно коротким волосам, нежно касались холодного лица. И сердце сжималось в болезненный ледяной комок, оно готово было вот-вот расколоться на неровные, уродливые части. Оно вспоминало, возвращало на тридцать три года назад, и вот уже не слёзы сбегают по щекам, а тяжёлые капли дождя, и вот ладонь её находит мужскую ладонь, сжимает, в тайне надеясь на ответное пожатие, которого никогда нет…
Сколько раз она уже вспоминала об этом? Сколько раз ещё будет вспоминать? Сможет ли когда-нибудь забыть? Сумеет ли отпустить? Каждый раз ответов нет. А сейчас и не нужно.
Сейчас Эйла сидела рядом с постелью сына, держа его ладонь в своих руках, уткнувшись в это сплетение рук лбом, крепко зажмурившись и не пытаясь обуздать колотящую тело дрожь. У неё не осталось никаких сил. Она не могла даже спросить себя, отчего она не догадалась раньше, что заставило её обмануться? Хотя, незачем было спрашивать - вновь пресловутая надежда на то, что всё осталось позади, что всё ужасное, что могло произойти, уже произошло и больше не повторится. В одно мгновение она лишилась всех, кого любила больше, чем кого-либо. Нэйтан и Инграм. Никого из них она не спасла. Оказалась беспомощной, слабой, бесполезной. Но тогда у неё остался сын. Она знала – его она ещё может спасти.
- Мой мальчик, - прошептала она, подняв свой взгляд и посмотрев на спокойное лицо Дэвида. Подавшись вперёд, Эйла бережно коснулась кончиками пальцев его щеки. – Я не позволю забрать у меня и тебя. Ты должен остаться со мной. Должен жить.
Больше она не произнесла ни слова, позволив за себя говорить тишине.

Сознание возвращалась медленно. Сначала ощущениями: прикосновение ткани к коже, тепло одеяла, упругость кровати под спиной. Потом звуками: мерный, едва слышный рокот работающего кондиционера, торопливый цокот каблуков и голоса откуда-то издалека, тихий механический писк работающий аппаратов. Этот писк Дэвид знал слишком хорошо, хотя рад бы и забыть. Вот только забыть не выйдет. По крайней мере, до тех пор, пока он жив. Правда, не так уж и долго оставалось ждать. Хоть какой-то, пускай и крайне сомнительный, но плюс, который способен оценить только тот, кто провалялся на больничной койке не день и не два, в плену у этого омерзительно ровного голоса умных машин. Писк, который говорил о том, что ты все её жив. Писк, который утверждал, что ты неприменимо умрешь. Слышали ли это другие пациенты? Вслушивались ли ночами в размеренные тихие звуки, различая в них смертный приговор себе? Дэвид не знал, но, полагал, что это не было тайной ни для других больных, ни для самих врачей. Иначе отчего бы его седовласый и всегда такой серьёзные лечащий врач, владелец бог знает скольких дипломов и наград, что подобного плитке покрывали стену в его кабине, перестал убеждать его остаться в больнице только после того, когда он, Дэйв, упомянул о ночах, наполненных этим омерзительным писком, болью и бессонницей, от которых он так хотел убежать. И если от последних убегать не получалось, то с первым сработало. Жаль только, что так ненадолго.
Опять в больнице. - От этой мысли скрутило желудок. Дэвид поморщился. не торопясь открывать глаза, уже хорошо зная, что увидит: светлая больничная палата, за окном вид на город, который он, так толком и не изучив, успел возненавидеть только за то, что он стал ему тюрьмой, заточив в больничные стены и, конечно, обязательный букет цветов в вазе на тумбочке - скромное подношение местных мед. сестричек. Молоденькие, хорошенькие (уж не подбирали ли их на работу по внешности?), улыбающиеся, с неизменными словами поддержки и кокетливыми взглядами, что поддерживали лучше всяких слов, напоминая о том, что он не просто пациент, не тело, доживающие свой срок в плену больничной койки, а все ещё мужчина, способный волновать женские сердца. Приятное понимание. Которое развеивается как дым, стоит только получше прислушаться к разговорам, что ведут эти улыбчивые терпеливые создания, выходя из палаты, забыв прикрыть за собой дверь или тогда, когда думают, что ты все ещё спишь. "Бедный, жалко его...", "Такой молодой и уже...", "Не повезло бедолаге..." - далеко не полный перечень фраз, которые напрочь убивают в тебе веру в твою же привлекательность. Хотя с некоторыми из тих фразочек Дэвид готов был бы поспорить. Особенное с этой жалобной "такой молодой". Применять к нему подобное было через чур, стоило только заглянуть в детское отделение этажом ниже. Дэйв забрел туда как-то раз и только тогда понял, насколько жестока болезнь, из-за которой все они оказались здесь. Он, тридцати шести летний мужчина слишком молод, чтобы умереть? Скажите это трехлетнему карапузу, подключенному к аппарату искусственной вентиляции легких, или девочке-шестилетке, что не может ходить. Скажите это всем тем детям, что никогда не узнают, что такое выпускной, первая пьянка, первый секс, что никогда не поймут, что это значит - быть взрослым. А если у вас хватит смелости сказать это после того, как вы увидели все эти изможденные болезнью детские лица, тогда повторите это, глядя в глаза их матерям.
Мама... - Воспоминания вспыхнули перед глазами яркими картинами. Дом. Знакомая с детства столовая. Праздничный стол. Уго. Эйла. Боль. Слабость. Понимание того, что ему во что бы то ни стало нужно добраться до кровати. Добраться, пока он не свалился в обморок, словно герой дрянной мелодрамы, добраться, пока не увидела Эйла, пока не догадалась, не поняла. - Эйла...
Дэвид открыл глаза, тут же зажмурился от дневного света.
Она была там. Она видела, знает!
За окном не привычные высотки делового центра, а красные крыши Брно. Рядом, у кровати, Эйла.
- Привет, мам. - Собственный голос не слушается, звучит слишком хрипло, срывается в тишину. Одного взгляда в темные женские глаза хватает, чтобы понять: не утаил, не уберег, причинил боль той, которую так хотел защитить. Черт! - Ты как?

- Так ты всё знал? И продолжал молчать?! Врал мне в глаза?! – Эйла, повысив голос, чертыхнулась и быстро обернулась, скользнув беспокойным взглядом по лицу сына. Он по-прежнему не пришёл в себя. Врачи успокаивали, предупреждая, что рано бить тревогу, в «его состоянии – это норма» говорили они, «потеря сознания – не самое страшное» вторили им медсёстры, но все их слова казались пустыми и бессмысленными. Нелепые попытки уменьшить боль. Утешительные слова жестоки и безжалостны тем, что они знают, куда нужно бить. И как только люди этого не понимают? Почему продолжают настаивать на своём? Эйла медленно вернула свой взгляд на Уго. – Когда это началось? Давно?
- Последний год. Он не хотел тебя тревожить. Боялся за тебя.
- Когда вы собирались рассказать мне обо всём? – катако пожал плечами, и Эйла качнула головой, устало вздохнув. – Я понимаю - Дэвид, но ты? Как ты мог скрывать от меня такое?
- Я дал ему слово.
Глаза Эйлы опасно сузились, но она успела остановить себя прежде, чем слова хлынули гневным потоком.
- Уходи.
Она резко развернулась, прошла по просторной палате и опустилась на стул рядом с кроватью сына. За спиной хлопнула дверь, но Эйла даже не шелохнулась. Уго ушёл, зато вернулись врачи. Эйла бездумно наблюдала за тем, как двое мужчин о чём-то переговариваются между собой, тычут пальцами в серые экраны приборов, бросают взволнованные взгляды на лежащего мужчину.
- Мисс? – тот, что стоял ближе к Эйле, осторожно тронул кончиками пальцев её плечо.
- Да, я вас слушаю.
- Боюсь, что вашему знакомому придётся задержаться в клинике. Мы с моим коллегой считаем…
- Мне плевать, что вы там с ним считаете, - Эйла зло свернула глазами в сторону говорившего. – Дэвид здесь не останется. Как только он придёт в себя, мы покинем это заведение.
- Но мой долг предупредить вас о возможных последствиях…
- Я знаю, - вампир опустила взгляд и кивнула. – Я прекрасно знаю, что его ждёт. Но я сделаю то, что должна. Не стойте у меня на пути. Это выход. Единственно возможный выход…
Врачи, переглянувшись, понимающе кивнули и молча покинули палату, оставив Эйлу наедине со своими мыслями. Не поднимая головы, она разглядывала собственные руки, безвольным комком лежащие на коленях – бескровные, холодные, мёртвые, но притягивающие взгляд. К ней вернулось неподдающееся пониманию спокойствие и его хватило, чтобы, услышав слабый голос сына, сдержать вздох облегчения, однако, когда её глаза заглянули в его лицо, увидели всё то, что он от неё так тщательно пытался скрыть, заметили, как в его глазах серой тенью промелькнула досада, Эйла поняла, что и она, должно быть, не смогла ничего от него утаить и о спокойствии говорить ещё слишком рано.
- Привет, - тихо отозвалась Эйла и не сдержала печальной улыбки, вызванной вопросом Дэвида. Улыбка вышла дёрганной, какой-то вынужденно-изломанной. Она качнула головой, ничего не ответив, просто взяла в свою руку ладонь сына и слегка её сжала. – Лучше скажи мне, как ты?
Не выпуская руку сына из своих рук, она встала и пересела на край кровати.
- Почему ты не рассказал?
Бессмысленный вопрос, который она должна была задать, но на который не ожидала услышать ответ. Она подумала о том, что сейчас ей меньше всего хочется выяснять, что послужило причиной молчания Дэвида – всё это уже не имело значения. Эйла глубоко вздохнула, борясь с чувствами, рвущимися наружу, и, наконец, сдалась:
- Дэвид… - глаза Эйлы блеснули. Она наклонилась к нему, осторожно касаясь губами холодного лба, затем ласково дотронулась пальцами до его щеки. Боль, которую она видела в глазах сына, находила отражение в её собственном сердце. – И почему мы оба с тобой такие? – она гладила его по щеке, по волосам, как раньше, когда он был ещё совсем ребёнком и приходил к ней, ища тепла, заботы, утешения. Это было так давно, но с тех пор мало что изменилось. Они по-прежнему стремились оградить друг друга от всего, что могло потревожить покой одного из них. – Только вот я… - голос дрогнул, зазвучал чуть тише и напряжённей. Лицо Эйлы стало серьёзней. – Не могу так. Я не отпущу тебя. Разве ты готов вот так взять и оставить меня? Я думала… Думала, что при таком раскладе быть не человеком, а вампиром – не самый худший вариант. Ты считаешь иначе? – обеспокоенный женский взгляд скользнул по лицу мужчины, стремясь прочесть ответ в его тёмных глазах. – Я понимаю, да, это трудно.. но.. это ведь лучше… Ты не… умрешь, - голос, несущийся по следу сбивчивых мыслей, затих, но отзвуки слов, дышащих невыразимой болью и надеждой, по-прежнему теплились на губах.

Дэвид прикрыл глаза, наслаждаясь прикосновением женской руки. Сколько раз ощущал он подобное? Сколько раз нежное, ласковое материнское касание сотворяло, казалось, невозможное чудо? От него утихала боль в разбитых коленках и саднящем от ангины горле, оно развеивало грусть и мальчишеские обиды, дарило ощущение покоя и защищенности, силы, уверенности в себе  и то особое чувство, без которого ни один человек не может быть счастлив, чувства, замешенного на понимании того, что тебя любят: сильно, искренне, ничего не требуя в замен. Вот только даже этого чувства не хватало теперь для того, чтобы отогнать жгучую боль и гнетущий страх, поселившиеся внутри и никак не желающих утихнуть.
Дэвид вздохнул, взял руку матери в свою, поднес тонкие изящные пальцы к пересохшим губам. От слов Эйлы, от её вопроса хотелось убежать, спрятаться, не принимать всерьёз, как не хотелось принимать всерьез все, с ним произошедшее. Что там говорили психологи о стадиях принятия неизбежного? Он прошел их все за этот год: были и гнев (бедняга Уго тому свидетелем), и торг, и депрессия - куда уж без нее?, и, в конце концов, принятие - все как по учебнику, вот только никто из этих высоколобых мозгоправов не догадался сказать ему, что, пройдя через все стадии, ты легко можешь попасть на новый их круг, словно выживший из ума бегун, что все бегает и бегает по стадиону, не понимая, что должен был остановиться сразу после финишной черты. Вот и он сам, похоже, как тот бегун, снова понесся по кругу к секции "отрицание". Нет. Это не я. Не со мной. Этого просто не может быть. Удобная позиция. Легкая и, главная, кажущаяся такой логичной и разумной. Ну, правда, ему ли умирать даже не дожив до сорока? Ему ли говорить об этом матери? И ему ли принимать решение, которого требовала от него Эйла?
Вампир. Он думал об этом. О чем только не думаешь бессонными, пронизанными болью ночами в больничной палате. В том числе и о самом нереальном. Впрочем, вся нереальность его мыслей была относительна. С самого раннего детства привыкший слышать о ангелах, демонах и прочей сверхъестественной братии, Дэвид научился воспринимать этих существ как часть обычной реальности, очень быстро догадавшись, что и его мама - далеко не обычная женщина. Правда, ему хватило только этой догадки. Узнавать больше, расспрашивать, допытываться он никогда не стремился. Да и зачем? Эйла всегда была для него идеальна, а разе можно изучить природу идеала? Зачем пытаться разобрать на кусочки совершенство? И в результате знал о вампирах немногим больше, чем знают обычные люди. Существа, пьющие чужую кровь и никогда не стареющие  - в этом ни фильмы ни книги не ошибались, ошибались они в другом: в страшных безобразных мордах упырей, в ночном сне в гробах, в непреодолимой жажде убийства, по крайней мере, Эйла точно не была такой. А каким бы стал он? И мог ли стать? Могла ли, вообще, Эйла сделать его подобным себе? И как бы сильно это изменило его? В кого бы превратило? В конце концов, не свелось бы это всё к той же смерти, пусть и с дальнейшим воскрешением. Но кто бы восстал из мертвых? Точно не сам он, не Дэвид Гонт, не человек. Так разве это могло бы стать выходом? Ответов он не знал ни тогда ни сейчас. Мысли путались, наплывали одна на одну, мешая найти нужные слова. Чтобы ответить на вопрос Эйлы, чтобы утешить её, чтобы уменьшить свой собственный так тщательно спрятанный страх смерти. Он не был готов в этому разговору. Не сейчас. Не здесь. Не в этой пропитанной равнодушной казенщиной комнате.
Слабость, недостойная взрослого. Трусость, свойственная ребенку, а не взрослому. Что ж, видно не зря говорят, что болезнь превращает мужчину в мальчишку,тем более, если с ним рядом мать.
- Эйла, давай сначала вернёмся домой, ладно? Поговорим там. Мне до одури надоели больницы и я очень хочу провести эти праздники дома. Прости, что испортил тебе каникулы. - Дэвид вымученно улыбнулся. - Хотя само Рождество мы же ещё можем отметить как надо, верно? И где Уго? Надеюсь, он все ещё жив? - Улыбка мужчины стала чуть шире, в глазах неприметной тенью мелькнула искра веселья. - Ты же не убила его, ма? Признавайся.

Эйла разочарованно выпрямилась, нервно закусила губу, переместив взгляд на точку где-то на противоположной стене комнаты, но, глубоко вздохнув, взяла себя в руки и кивнула. Ласково взглянула на сына, стремясь поделиться с ним согревающим теплом надежды, что, пропустив удар – пусть только мысленно – ярким маяком продолжила биться в груди:
- Хорошо, мы вернёмся домой. Как скажешь, Дэвид, - глаза обеспокоенно всматривались в лицо сына, выдавая засевшую глубоко внутри тревогу. Ей было сложно принять такой ответ, но, отчасти, это была её вина. Она стремилась уберечь Дэвида от знакомства с тёмной стороной своей души, не давала разобраться в составляющих своей сути, и, в противовес этому, безустанно напоминала ему о том, что среди всей сверхъестественной жути, что творилась в мире, намного важнее оставаться простым человеком. Ведь именно человек когда-то спас этот мир от гибели. Это было необъяснимо, странно и пугающе, но иногда, когда Эйла украдкой наблюдала за сыном, ловила его взгляды, читала проносящиеся на его лице эмоции, высматривала жесты, она видела в нём Нэйтана. Сейчас это сходство только усилилось – неосязаемое, незримое, оно улавливалось лишь краем глаза, застывало размытом образом на сетчатке и, осмысливаясь, возвращалось бурей воспоминаний. Воспоминаний болезненных, воспоминаний страшных, воспоминаний, в которых она вновь и вновь не замечала того, что происходило у неё за спиной, вновь и вновь оглядывалась, но всегда – слишком поздно. Воспоминаний, что неподъёмным грузом накладывались на сердце, терзая и вызывая чувства вины. Не спасла, не уберегла. И теперь снова… Бесконечный замкнутый круг: та, что с лёгкостью могла оборвать чужую жизнь, не могла продлить жизнь тех, кто был ей дорог.
Задумавшись, Эйла не сразу ответила сыну. Она улыбнулась, но, не удержавшись, закатила глаза к потолку:
- Уго… Признаюсь, у меня были такие мысли, - Эйла склонила голову к плечу, любуясь улыбкой сына. – У меня до сих пор в голове не укладывается. Не только то, что он знал, но не сказал, - женщина нахмурилась, сложив руки на груди. Было трудно говорить о болезни сына, звуки нехотя облекались в форму слов, хрипло покидали горло. – Я думала, что мы с тобой друг другу доверяем. Думала, что все секреты остались в прошлом, что теперь нам нечего скрывать. Ни тебе, ни мне. Но, кажется, я ошиблась, - вздохнув, Эйла поднялась с кровати и подошла к окну. – Ничего, я надеюсь, что у нас с тобой ещё будет время, и мы научимся по-настоящему доверять друг другу. Не думай, пожалуйста, что я сейчас пытаюсь в чём-то тебя обвинить… Чёрт, как же это ужасно звучит! - она поморщилась, прижав кончики пальцев к вискам, и, сдавшись, вернулась к сыну, крепко сжала его ладонь. – Прости меня, Дэвид. Я совсем не понимаю, что говорю. Это сейчас абсолютно не важно. Как и всё остальное.
Наклонившись вперёд, Эйла вновь коснулась губами лба сына и выпрямилась, грустно улыбнувшись.
- Скажу Уго, что мы едем домой.

Ближе к ночи дом, как это часто с ним бывало, преобразился. Коридоры тонули в мягком полумраке ламп, скрывая блуждавшие по стенам тени. Нет, им было не сравниться с тенями, что обитали в старом лондонском особняке Эйлы, в них не было той мрачной силы, едва ощутимой призрачной пульсации, что плотным сгустком тёмной энергетики обитавших там вампиров, скользила между зазорами и трещинами древнего дерева стен, награждая незадачливых посетителей вполне объяснимым страхом, предчувствием близости смерти, могильным холодом, заползающим длинными пальцами под складки одежды, беспокойно щекоча обнажённые нервы. В этом доме всё было иначе. Здесь обитали только страхи Эйлы. Здесь они росли и множились, становились крепче и сильнее, достигали невиданных размеров. Когда-то ей удалось примириться с ними, признать и принять их, установить хрупкое равновесие, поверив, что её надежда, её опора, её спасение – любимый и единственный сын – всегда будет рядом. Сейчас это равновесие покачнулось, пробуждая давно оставленные в прошлом страхи.
Эйла тихо шла вдоль по гулкому коридору. Шла бесшумно, только певучий свист шёлковой ткани, соприкасающейся с воздухом, нарушал тишину. У двери, ведущей в комнату сына, она остановилась, прислушиваясь. Убедившись, что Дэвид не спит, Эйла негромко постучала и, выждав несколько секунд, приоткрыла дверь.
- Я знаю, что ты не спишь, - Эйла заглянула в комнату и, помедлив, переступила порог, закрывая за собой дверь. – Позволишь мне войти? Мне тоже не спится. Безумный выдался вечер, верно? – женский голос звучал тихо, ему вторила невесомая улыбка, появлявшаяся в уголках рта и тут же теряющаяся из виду. Больше не удавалось делать вид, что ничего не происходит: слишком резкими, гротескными сделались изменения, произошедшие с Дэвидом, слишком сильно они бросались в глаза, переходя в тугую боль, сковывающую железным обручем материнское сердце. Эйла вздохнула. – Я подумала, что сейчас мы с тобой можем спокойно поговорить. Нам ведь есть, что обсудить?

Лунный свет, который не могли сдержать голые, лишившиеся своей зелени ветви, заливал комнату тусклым сиянием, в котором все предметы казались странно-непохожими на себя, но, в то же время, удивительно четкими, выпуклыми, почти острыми. Впрочем, Дэвид не торопился винить в этих преображениях луну, понимая, что обезболивающее, плещущееся по его венам, могло и не так заставить измениться мир.
Мужчина устало прикрыл глаза, вслушиваясь в звуки спящего дома. Ему и самому давно полагалось бы спать, но пришедшая было дрема безвольно отступила перед этим призрачным серебряным светом и болью. Конечно, можно было бы вызвать Уго, попросить закрыть шторы, погрузив комнату во тьму, но что толку, если это не поможет с болью? Да и сам он не хотел полной темноты, малодушно опасаясь её сейчас, как когда-то в детстве. Откуда у него тогда взялся страх темноты? Вряд ли кто-то мог бы ответить точно. Может, из-за рассказов о смерти отца, которого погубила пусть и не рядовая и привычная всем ночная, но всё-таки Тьма, может из-за чего-то другого, в конце концов, это вполне обычный детский страх, но факт оставался фактом: засыпать в комнате без ночника Дэйв отказывался напрочь. Отказывался ровно до тех пор, пока не повзрослел настолько, чтобы найти в себе смелость бороться с собственными страхами. Правда и тогда, изгнав из своей комнаты ночники и электрический свет, он, всё-таки, не смог смириться с абсолютной темнотой и, пойдя себе на уступки, допустил в спальню свет лунный. К большому недовольству Марты, тогда ещё совсем молодой, только-только поступившей к ним на работу то ли на должность экономки, то ли кухарки, то ли их общей няньки - точнее, всего и сразу. И не одну ночь он просыпался от того, что женщина, тихонько ворча себе под нос, занавешивала окно. Марта верила: луна забирает силы у того, кто спит в её свете. Силы и здоровье. Что ж, может быть, она была не так уж и неправа?
И, всё-таки. хорошо, что хотя бы теперь она не порывается прорваться к нему в комнату. Сейчас он точно не вынес бы темноты: к старому детскому страху прибавился стах новый. Страх ожидания. Скоро, все, что у него останется - будет только тьма.
Пальцы Дэвида осторожно сжали гематитовые бусины старых четок - единственный подарок отца, врученный из рук в руки. Ценность, которую он берег больше остальных, хотя так и не стал верующим. Конечно, если не считать того короткого периода, когда ему едва исполнилось десять. Именно тогда он, вместе со своим приятелем, вызвался проводить его бабушку в католический храм. Впечатлений было столько, что, наложенные на знания о жизни отца, они выродились в стойкое желание пойти по стопам Нэйтана Гонта, став священником.
Дэвид невольно улыбнулся, вспомнив реакцию Эйлы, когда он, окрыленный своей новой мечтой, с большой библией подмышкой, зашел к ней в кабинет, чтобы с гордостью поделиться своими планами на будущее. Выражение лица матери было сложно передать словами. На какой-то короткий миг ему даже показалась, что его мама, всегда такая собранная, смелая, уверенная в себе, грохнется в обморок. Не грохнулась, грохнулись с заоблочной высоты его детской мечты желание посвятить себя Богу. После того разговора из домашней библиотеке исчезла библия, Марте было приказано убрать распятие, висевшее на кухне и Дэвид догадывался, что совсем не спроста бабка приятеля, что раньше так ретиво тянула его в храм, воркуя о том, что из него выйдет просто отличный прислужник, вдруг как-то резко и полностью потеряла всякий интерес к его духовному воспитанию.
Словно ответом на детские воспоминания уже наяву прозвучал голос Эйлы. Дэвид осторожно, боясь вызвать новую волну боли, повернул голову, вгляделся в хрупкий женский силуэт, неслышно проскользнувший в комнату. Конечно, она хотела поговорить. Он слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться на то, что она отложит этот разговор хотя бы на пару дней. Жаль, что дело не только в этом разговоре, дело в выборе, который он не хотел делать. Хотя и сам не осознавал до конца почему. Впрочем, не осознавал ли?
Мужские пальцы сильнее сжали четки. Что толку ходить вокруг да около? Они оба знают, о чем должен быть этот разговор. Проще начать сразу.
- Ма, - Дэвид облизнул пересохшие губы, вглядываясь в лицо женщины, сидящей, как когда-то давно, многие и многие ночи, на краю его постели, - я все думаю: почему ты не сделала вампиром отца? Это могло бы его спасти. Он не захотел? Почему?

Сложно смириться со своим бессилием. Невозможно принять его, как данность, или позволить ему бродить рядом, словно старому доброму приятелю, впуская глубже и глубже в своё сердце, пока оно, одеревенев, не покроется извитыми трещинами и не расколется на ломаные части под гнетом постоянных сомнений и терзаний, выливающихся в бесплотные попытки что-то изменить, когда менять уже совершенно нечего. Но, на самом деле, бессилие – это отражение трусости. Это всегда страх и нежелание принимать единственно правильное решение. Бессильны те, кто слабы духом. Эйла бессильной не была, но теперь ей начинало казаться, что это глупая ложь.
Могла ли она на самом деле прекратить мучения сына? Могла и готова была сделать это, однако, как бы с тем, что откроется ему вместе с новой жизнью? Стоит только вспомнить о том, сколько ей самой потребовалось времени, чтобы стать такой, какой её привык видеть Дэвид, сколько усилий пришлось приложить, чтобы не дать этому тщательно отшлифованному образу забыться, когда всё в одночасье рухнуло, а она внезапно осталась, не сбегая и не меняясь, не пытаясь забыть и выкорчевать боль из своего сердца, вместо этого позволив ей остаться и не дать изменить себя. Раз смогла она, сможет и Дэвид. Он должен ей довериться, а ей остаётся лишь немного его подтолкнуть в направлении верного решения.
Эйла ещё раз оглядела знакомую комнату и, помедлив, щёлкнула кнопкой светильника, слегка приглушила свет до тёплого полумрака. Стало чуть светлее и не так мрачно, как было при холодном бледно-голубом свете луны, но ощущение чего-то таинственного не спешило покидать порога комнаты. Эйла улыбнулась, возвращая свой взгляд на лицо сына, и не удержалась от горького вздоха. Она не могла представить, какую боль приходилось испытывать Дэвиду, но могла почувствовать её присутствие, ощутить её, как нечто живое, поселившееся в его теле и подчиняющее своей воле. Дрогнули губы, выдавая желание разрыдаться, но Эйла поспешно одёрнула себя. Рука, спокойно лежащая на колене, сжалась в кулак.
- Прекрасное время для сказок. Как жаль, что ты уже такой взрослый, - справившись с собой, женщина вновь улыбнулась. Когда-то между ними было больше искренности и понимания, как и все дети, маленький Дэвид был открыт, непосредственен и щедр на проявления чувств. И сейчас её отношениям с сыном позавидовали бы многие, но всё же порой ей не хватало того, что между ними было раньше. Эйла понимала, что тоскует по потери того, чего нельзя было избежать, и что во многом её тоска базируется на страхе потерять единственно дорогого ей существа, на непонятной ревности и свойственном ей эгоизме, но примириться с этим всё равно не могла. Дэвид, конечно же, об этом знал.
Задумавшись, Эйла не сразу уловила сути заданного вопроса, а когда поняла, о чём именно он у неё спрашивает, почувствовала, как безвольно ослабли сжатые в кулаки руки. Женщина посмотрела на сына долгим выразительным взглядом, собираясь с мыслями. Этот взгляд стоил тысячи слов, но слова всё же были необходимы им обоим. Она глубоко втянула в лёгкие воздух, ощутив, как в теле зарождается предательская слабость, которая вот-вот доберётся до кончиков пальцев и разобьёт их мелкой дрожью, но каким-то чудом сохранила бесстрастным выражение своего лица.
- Я не могла, - наконец, сухо выдавила из себя Эйла, не глядя на Дэвида. – Твой отец не был обычным человеком. За ним стояла сила, которая не позволила бы мне даже попытаться осуществить задуманное. А потом, когда он всё-таки от неё освободился… Потом было поздно, я опоздала. Его уже нельзя было вернуть. Я вообще не уверена, что когда-то это было возможно. С ним всегда было не так, как с другими. К тому же, Нэйтан… - голос Эйлы дрогнул, почти затихнув. Она отвыкла от звучания его имени, а теперь оно само слетело с её губ, возвратив в реальность. Что она ещё собиралась сказать? Что Нэйтан никогда бы не согласился стать вампиром? Нет, это уже слишком, Дэвиду об этом знать совсем не следовало. – Мне трудно об этом говорить, Дэвид. В моей жизни было много потерь, но никогда ещё я не переживала их так остро.
Эйла встала с кровати, обошла её и приблизилась к окну, повернувшись к сыну спиной. Пространство возле дома было залито ровным серебристым светом, игравшим яркими бликами на кристалликах льда. Её молчание затянулась. Не оборачиваясь, она повернула голову, возвращая свой взгляд на Дэвида.
- Я знаю, ты боишься, - кажется, раньше эти слова звучали иначе. Прошло много лет, всё превратилось в пепел. – Я тоже боюсь. Это естественно. Но гораздо больше я боюсь потерять тебя. Поэтому, если ты дашь своё согласие, то я готова рискнуть. Я не буду говорить тебе, что всё останется, как раньше, что ты даже не заметишь разницы между тем, что было, и тем, что стало. Это не так. Разница всегда будет. Что-то мы найдём, что-то потеряем… Да, именно так всё и будет. Если, конечно… - Эйла усмехнулась. Нахмурившееся её было лицо вдруг разгладилось, она обернулась и вновь вернулась к сыну. Опустившись на край кровати, она протянула руку и накрыла его ладонь своей ладонью. Глубоко вздохнула, почувствовав под пальцами гладкие бусины чёток, и закусила губу. – Всем важно, чтобы кто-то был рядом. У меня остался только ты один. А у тебя – я. Нам нужно держаться вместе, Дэвид. Ты понимаешь? - Эйла заглянула в глаза сына, не сумела сдержать подступивших к горлу слёз и подалась вперёд, пряча лицо на его плече.  – Всё это неправильно, так не должно быть. Дэвид, пожалуйста, позволь мне помочь тебе. Сколько всего ещё будет, сколько всего ты сможешь успеть, сколько проживёшь жизней! Мир станет другим, но он не будет хуже того, к которому ты успел привыкнуть. Ты узнаешь много нового, увидишь то, чего раньше не замечал, будешь мыслить и чувствовать по-другому. Это не неизвестность, это реальность, которая всегда была с тобой рядом. Эта реальность – я. Посмотри на меня, - Эйла выпрямилась, взяла в руку ладонь Дэвида и приложила её к своей щеке. – Разве ты не знаешь меня? Разве я тебя пугаю?

Боль приглушала звуки, делала тусклым свет, окутывая Дэвида плотным, почти непроницаемым коконом, из которого, и он это хорошо знал, ему не помогут выбраться и самые сильные обезболивающие. Все, что они могли - сделать эту боль выносимой. Дэвид ненавидел их за это: не за слабое их влияние, неспособное исцелить его, дать хотя бы временную передышку, то сладостное ощущение отсутствия боли, которое начинаешь ценить лишь тогда, когда внутри тебя поселяется ненасытная тварь, называемая болезнью, нет, он ненавидел их за то, что они позволяли терпеть боль, за то, что не давали соскользнуть в беспамятство смерти, наконец-то позволив отдохнуть от всего. Бывали дни, а чаще всего ночи, когда эта ненависть была даже сильнее его боли. О, как он ненавидел всех докторов, назначающих лечение, белую стерильность процедурных, руки медсестер, протягивающее ему лекарства, фармакологические компании, и все эти ампулы, капельницы, таблетки! Все они были его врагами, от которых он хотел избавиться раз и навсегда, ненавидя ещё больше от того, что знал: что бы он не чувствовал по отношению к ним, сам он был всего лишь их рабом, способным храбриться только тогда, когда доза обезболивающего уже плескалась в его крови. Кем он был без этой дозы? Жалким, измученным созданием, даже не человеком – чем-то меньшим, ничтожным, жалким.
Вот и сейчас, лежа в собственной кровати, рассматривая профиль матери, сидящей рядом, он чувствовал все тоже: ненависть к собственной слабости и скорое свое преображение из мыслящего человека в безвольное существо, сокрушенное болью, а ведь от него сейчас требовали сделать выбор, который определял так многое.
Надо позвать Уго. – Взгляд Дэйва метнулся к часам. До следующего приёма лекарств оставалось её два часа, но он знал, что не сможет вытерпеть. Как знал и то, что ни за что не позволит Эйле стать свидетелем собственной жалкой слабости. С верным катако было проще. Уго видел его всяким: злым, яростным, почти безумным, полным мстительной ненависти, ядовитой желчи, слабым, плачущим от боли. Но Эйла… Нет, он слишком любил её, чтобы показать, во что превратила его болезнь. – Если не хотел показывать, зачем тогда приехал? Так, на виду, ты не убережешь её от себя.
Но он не сожалел о своём приезде. Пусть это слабость, пусть инфантильность, но ему нужна была Эйла, нужна была та, которая всегда, всю его жизнь, защищала и любила его. – Как и сейчас. Ты и сейчас делаешь это, ма. Только вот… То, что ты предлагаешь – это тоже смерть.
Дэйв облизнул пересохшие губы. На прикроватной тумбочке, совсем рядом, стоял стакан с водой, но взять его он боялся: знал, что трясущиеся руки не подчинятся, а просить Эйлу, в очередной раз выдавая, насколько он стал слаб, Дэвид не хотел.
- Не пугаешь. Конечно, нет. – Звук собственного голоса казался до странности чужим. Каждое слово отражалось в мозгу новой вспышкой боли, что ещё больше путало без того путанные мысли, а ему сейчас так важно было вникнуть в суть всего сказанного. Эйла что-то не договаривала, что-то скрывала, но что? Как понять, как разобраться в этом, если все, о чем ты способен сейчас думать, все, чего желаешь – новая доза обезболивающего. – Говоришь, что готова рискнуть? Чем? Не то, чтобы мне было что особенно терять теперь, - Дэйв выдавил из себя вымученную дрожащую улыбку, - но, мам, есть что терять тебе. Ты так веришь в это, а если твоя вера всего лишь ошибка? Ты сказала, что я изменюсь, но что, если я изменюсь настолько, что перестану быть собой? Что ты будет делать с этим, Эйла? - Мужские пальцы, скованные мукой, сжали бусины четок, безотчетно подтягивая их к себе. – Ты сможешь принять меня таким? Даже не меня, другого. На столетия? Я боюсь не тебя, мам, и, наверное, даже не смерти, я боюсь того, чтобы создашь кого-то другого и потом будешь винить в этом себя. Вечность. Может, лучше все отпустить? В конце концов, ты же знала, что так, рано или поздно, будет. Не могла не думать об этом… Тебе стоило привыкнуть…
Голос Дэвида слабел, он устало прикрыл глаза, чувствуя, как те крохи силы, что ещё были в нём, рассеялись, истаяв после нескольких фраз. Боль впивалась во внутренности стальными зубами.
- Ма, позови Уго… пожалуйста… уходи – Лежащий на постели мужчина, худой, изможденный, мертвецки-бледный, так и не открыл глаза, - и подумай…

Зимнее утро в первые за последнюю неделю выдалась удивительно солнечным. Лучи солнца, проникая сквозь большие окна, освещали просторную комнату, на одной из стен которых висел семейный портрет: отец, мать, две дочери. Заключенные в веках лица смотрели с полотна не видя никого и только взгляд одной из девочек, той, что была помладше, казалось, с любопытством рассматривал сидящего в кресле перед картиной мужчину. Недвижный, укрытый пледом, он, словно и сам был не живым человеком, а портретом, написанным кистью неведомого умельца столь искусно, что выглядел объемным. Мужчина, услышав за спиной легкие шаги, тихо вздохнул и отвел от картины взгляд.
- Доброе утро, Эйла.

Хрустящая корка снега рассыпалась под ногами с тихим звоном бьющегося хрусталя, мягко включаясь этим незамысловатым аккордом в прозрачное звучание морозного утра. Гибкие ветви деревьев, затянутые инеем, словно жемчужными нитями, едва слышно колыхались от робких прикосновений ветра, невесомым шелестом встречая не по сезону яркое солнце, тонущее в масляно-жёлтом озере своих слепящих лучей. Дышалось приятной свежестью, свойственной только этому времени года, когда, вдыхая воздух полной грудью, можно ощутить терпкий мятный привкус, всякий раз необъяснимо обжигающий горло холодом. Зима в этом году и правда выдалась снежной, прекрасное растворялось в прекрасном – так тонул в белой пушистой дымке очарованный город, ставший для Эйлы вторым домом. И она, сама того не замечая, постепенно стала его неотъемлемой частью. Не было ничего необычного в стройной женской фигуре, последние годы неизменно появляющейся в проёме кладбищенских ворот в канун Рождества, путь её был заранее предопределён – не глядя, она смогла бы преодолеть все препятствия в виде тяжёлых могильных крестов, запорошенных снегом надгробий, узких лавок и мрачных оград, даже не заметив, что каменная дорожка покрыта надтреснутым льдом, и любое неловкое движение при проходе по ней может окончиться падением, которое, впрочем, ей никогда на самом деле не грозило.
Эйла разжала пальцы, сжимавшие объёмные края мехового воротника пальто, и осторожно приблизилась к тёмному, припорошенному снегом надгробию.
- Здравствуй, Нэйтан, - тихий шёпот был почти не слышен. Тонкая ладонь в перчатке из мягкой чёрной замши скользнула по поверхности отполированного камня, сметая с него россыпь снежинок, и замерла, дойдя до его края. Эйла неуловимо переменилась в лице, всё внутри неё болезненно сжалось, превратившись в пульсирующий комок в горле так, что не выдохнуть, не вдохнуть, ноги, ещё секунду назад внушавшие уверенность, ослабли, и девушка, дрогнув, опустилась на землю.
«Сначала я потеряла тебя, теперь – теряю своего сына. Как долго это ещё продлится? Как долго я буду жить, а все вокруг меня – умирать? Разве это правильно? Разве справедливо?! Я почти поверила… Когда ты привёз нас в Брно, я верила, что это только начало, не конец. Ты ведь заслуживал этого! И я заслуживала тоже. Спокойной жизни. С тобой и Дэвидом. У нас бы получилось. У тебя всегда всё получалось. А я даже не могу убедить собственного сына принять верное решение. Дэвид порой такой же, как ты, - Эйла и сама не заметила, как на её губах промелькнула слабая улыбка. – Я против него бессильна. Ты бы им гордился. У нас вырос замечательный сын. Ему сейчас столько же, сколько было тебе, когда… Как же я боюсь его потерять… Что же мне делать? Как его убедить? Да и могу ли я вообще ставить его перед таким выбором? Не знаю, Нэйтан… Я не знаю, как мне быть. Дэвид – вся моя жизнь».
Женщина всё это время перебирающая в руках тёмно-зелёную хвою рождественского венка, отрешенно выпрямилась и подняла растерянный взгляд. Солнце уже стояло высоко над головой и, кажется, даже пыталось прогреть мёрзлую землю своими яркими лучами. Эйла вздохнула, подалась вперёд и аккуратно опустила венок рядом с надгробием, бережно оправила втиснутые между колючими ветками бутоны тёмно-алых роз. Потом нехотя поднялась с колен, отряхнула перчатками полы пальто и, бросив последний взгляд на укрытую снегом могилу, быстро отвернулась, возвращаясь на ледяную дорожку, ведущую к городу.
Уходя, она никогда не прощалась. Таков был установленный порядок, её собственный ритуал.

Дом встретил привычной тишиной. Это раньше он был наполнен звонким мальчишечьим смехом и удивлёнными ребяческими возгласами, шумом и суетой непоседливого детства. Теперь не надо было ожидать, что откуда-то из-за угла покажется взъерошенная тёмная макушка, затем счастливые карие глаза, а уже через минуту, на ходу тараторя очередную занимательную историю, сын бросится в любящие объятия своей матери. Эйла с улыбкой вспоминала годы безмятежного детства Дэвида. Тогда всё было проще, а теперь?
Женщина, опустила бумажный пакет на край кухонного стала, расстегнула пуговицы на пальто и тревожно прислушалась к неуловимым для человеческого уха звукам, наполнявшим изнутри дом. Сбросив верхнюю одежду на спинку стула, Эйла поднялась по лестнице на второй этаж, прошла к знакомой комнате и толкнула дверь.
Так и есть. Дэвид оказался там. Почувствовав, как пальцы судорожно сжали дверную ручку, девушка вздохнула, расслабляя кисть, но пальцы, скованные тревожным беспокойством, повиновались с трудом. Уже перешагнув порог она поняла, что это был вздох облегчения – живой, ничего не случилось за время моего отсутствия, ничего не произошло… По лицу Эйлы пробежала тень, но, когда она обратила свой взгляд на сына, от неё не осталось и следа.
- Доброе утро, Дэвид, - женщина подошла к сидящему в кресле мужчине, обняла его за плечи и осторожно коснулась губами его виска. – Как ты себя чувствуешь? Выглядишь лучше, - Эйла, сделав над собой усилие, улыбнулась. Нет, не лучше. По-прежнему мертвенно-бледное лицо с глубоко залёгшими под глазами тенями, сами глаза – до этого яркие и живые, потускнели, словно выгорели под несуществующим солнцем. Её сын таял, угасал под её неотрывным взором, утекал сквозь пальцы, словно бегущая вода. – Я звонила в Лондон, одному своему старому знакомому, - помедлив, Эйла отвела свой взгляд от лица сына. Выражение же её лица было трудно как-то охарактеризовать – оно было упрямо, непокорно, но, в то же время, ужесточившиеся было черты смягчались нехотя проявляющимся принятием. – Есть хороший врач, он давно занимается изучением опухолей мозга, берётся лечить больных на любых стадиях. Конечно, тот еще подонок, конечный результат его интересует только из-за собственных амбиций, - Эйла поморщилась и, оглянувшись, села на край подлокотника кресла, внимательно взглянув на сына. – Но не всё ли равно? Я думаю, что мы могли бы с тобой к нему обратиться. По крайней мере, это не будет лишним. Подумай об этом.
Она повернула голову, встречаясь глазами со своим собственным детским взглядом. Как давно это было… Мысль, схваченная было и зажатая в кулак, угасла, так и не проявив себя. Эйла вернула взгляд на Дэвида:
- Канун Рождества сегодня. Чем займёмся? Марту я отправила домой, с твоим аппетитом она нам сегодня ни к чему. Зато я купила хорошего вина, мёд и апельсины. Хочешь попробовать глинтвейн по одному старому английскому рецепту?
К разговору об его обращении в вампира ей пока возвращаться не хотелось. Эйла боялась снова услышать отказ. Боялась, что у неё не хватит сил, чтобы заставить его передумать.

- Спрашиваешь. Конечно хочу. - Дэйв улыбнулся, очень надеясь на то, что улыбка получилось искренней. Ещё вчера перспектива провести несколько часов за пределами кровати, да ещё и в компании материи, когда приходилось контролировать себя, чтобы не напугать её ещё больше, вряд ли пришлась бы ему по душе, но этим утром он чувствовал себя достаточно сильным для этого. В чем тут было дело он и сам не знал: в яком ли зимнем солнце, что отражалось от белых снежных сугробов, в стенах родного дома, что стали таким ценными даже после короткого пребывания в больнице, а может быть, и это скорее всего, в самой Эйле. Конечно, от него не скрылась ни её тревога, ни затаённых страх, но Эйла, по видимому решила оставить все серьёзные разговоры на потом, если не оставить вовсе. И Дэивид был благодарен за это, как может быть благодарен только тот, кто зная, как мало у него осталось времени, не хочет тратить его на тяжелые разговоры и пугающие откровения. Кружка горячего глинтвейна, уютное кресло, женщина, которую он любит больше всего на свете - идеальный день, который даже не сможет испортить упоминание о каком-то там английском медицинском светиле. Если мать захочет показать этому светиле карту болезни - он не станет противиться. Пусть показывает. Конечно, это ничего не изменит, но Эйле, может быть, станет хоть немного легче. Как тяжела невозможность предпринять хоть что-нибудь с обрушившейся на тебя бедой Дэйв знал не по наслышке.

- Ма, смотри, а это помнишь? - Гонт, улыбнувшись, указал сидящей рядом с ней женщине на прямоугольник фото, заключенного в старом альбоме. Наверное, это было глупым капризом - распечатывать фото и хранить их в альбомах тогда, когда современная техника открывала совсем другие возможности для хранения любой информации. Но разве хоть одно цифровое изображение способно заменить то неосязаемое, но, все-таки, очень важное тепло, которое исходит от каждой бумажной фотографии? - Признавайся, ты тогда здорово перетрусила, да? И зря. Ты только посмотри, как мне идёт стихарь. Зря ты тогда бучу бабке Мартина устроила. Кстати, где он теперь? Ничего не слышала? - Дэвид покачал головой в притворном осуждении. - А это? Ты до сих пор хранишь это фото? - Мужчина, глянув на изображенного на фото прыщавого паренька в костюме, недовольно поморщился. - Ты собираешь на меня компромат? Не стыдно? Ты же так напрочь развеешь мой образ плейбоя.
Дэйв усмехнулся, подумав о том, что болезнь справилась с этим куда как лучше любой фотографии. Никогда не гордившейся своей внешностью, теперь он и сам избегал смотреть в зеркало: не потому, что огорчался, увидев то ослабленное, изможденное создание, что смотрело на него в ответ из глубины зеркала, а потому что жалел это существо, как жалел бы подстреленную птицу или сбитую собаку. Впрочем, он ведь и был такой собакой. Собакой, которой очень не повезло, не повезло настолько, что она умудрилась попасть даже не под колеса легковушки, а под огромные тяжелые колеса фуры. Фуры, на по медицински стерильно-белом боку которой огромными пульсирующими буквами было написано одного короткое слово "рак".
Гонт потянулся за стоявшей на журнальном столике, рядом с его креслом, кружке, над которой все ещё вился ароматный дымок. Наверное, употреблять алкоголь ему все-таки не стоило, по крайней мере, так бы точно сказал любой из лечащих его врачей, но врачей здесь не было, а если бы и были, Дэйв знал, куда бы посоветовал им засунуть их авторитетное мнение.
Мужчина пригубил горячий пряный напиток, зажмурился, чувствуя, как тепло проникает глубже и вдруг все нутро его пронзила острая вспышка мучительной боли, тонкие слабы пальцы разжались, выпуская кружку и та, упав на пол, разбилась с глухим стуком, расплескав по ковру своё темно-алое, словно кровь, содержимое. Впрочем, Дэйв уже не видел этого: боль, которую он, оглушенный лекарствами, старался не замечать все это время, решила напомнить о себе, заявив права на его измученное болезнью тело. Заявив безапелляционно и жестко. Мужчина, не помня себя, застонал, вцепившись в свою голову руками, словно бессознательно пытаясь вырвать засевшего там внутри кровожадного монстра-садиста.

Задумывалась ли она когда-нибудь о том, насколько нетерпелива и жива в ней материнская жилка, до чего ярко она могла пульсировать в ней, не угасая, а, напротив, с каждым годом разгораясь всё ярче и ярче? На чужих детей она всегда смотрела равнодушным взглядом, никогда не просыпалось в ней щемящее чувство умиления, необъяснимой нежности от вида пухлых розовощёких малышей или нескладных застенчивых подростков, разговоры заботливых матерей вызывали у неё разве что снисходительную усмешку. Впрочем, и сейчас всё осталось, как прежде. Изменилось что-то иное. По роковому стечению обстоятельств Дэвид появился в её жизни за несколько дней до того, как всё пошло прахом. Это были страшные минуты. Угаснувшая надежда, которая при виде заплаканного мальчика вспыхнула с новой силой. Мгновение, вселившее в неё уверенность, что все чудовищные вещи, которые они с Нэйтаном переживали снова и снова, теперь останутся в прошлом. Страшные минуты, которые она теперь вспоминает с благоговейным трепетом, словно боясь, что всё может закончиться в любой из моментов их простой человеческой жизни.
Об этом Эйла думала редко, не позволяя себе задаваться бессмысленным вопросом «а что было бы, если я поступила не так, как поступила, а как-то иначе?». К чему вновь и вновь мучить себя, докучая ненужными размышлениями, которые неизменно влекли за собой другие, ещё более опасные для неё мысли? Она прекрасно справлялась с этим сама, воссоздавая в своей памяти разрозненные кадры прошлого, наполняя их отчётливо отпечатавшимися в мозгу деталями – цвета, запахи, звуки, - дотошно, монотонно, с маниакальной одержимостью психопата, отчаявшегося найти выход из своей камеры. Дэвид об этом не знал, да и она не могла допустить, чтобы он когда-либо увидел в её глазах многовековую усталость или, что гораздо хуже, желание попасть в небытие и исчезнуть. Исчезнуть навсегда. Вслед за теми, кто уже ожидал её там.
И только Дэвид был здесь. Единственная живая связь Эйлы со спасённым и, вместе с тем, осточертевшим ей миром.
Пригубив из своей кружки, Эйла с интересом взглянула на страницы раскрытого фотоальбома и не смогла сдержать ласковой улыбки:
- Ещё бы! – она рассмеялась, склонила голову к плечу, разглядывая изображенного щуплого парнишку и невольно сравнивая его с сидящим рядом с ней, возмужавшим и набравшимся сил мужчиной, вспоминая, что ещё год назад он был совсем другим. – Это был мой личный кошмар. Перепугал ты меня знатно, бабка Мартина ещё долго избегала встреч со мной. Наверное, её личным кошмаром была я, - Эйла усмехнулась, крутя в руках стеклянную кружку с тёплым напитком, и качнула головой. – О Мартине ничего не скажу. Давно его не видела. Когда ты уехал учиться во Францию, он перебрался в Прагу. Но это ты и сам знаешь. Славный он парень… - скинув с ног туфли, женщина забралась с ногами на диван, задумчиво подпирая голову ладонью согнутой в локте руки. - Да, было же время. Сколько раз меня в школу твою вызывали? Страшно подумать. Эти твои драки, которые неизменно оканчивались разбирательствами у директора… Он тоже был хорош, - Эйла усмехнулась. – Двух слов связать толком не мог. Как его звали? Мистер… Блажек? Как-то наговорил мне какой-то очередной ерунды, а затем, запинаясь, сдуру пригласил на свидание. Помнится, мой отказ на испанском ему очень не понравился. Даже переводить не пришлось. Сам всё понял.
Эйла мягко улыбнулась, откинулась на спинку дивана и на мгновение прикрыла глаза, из-под опущенных ресниц продолжая наблюдать за сыном. Этот вечер внушал ей спокойствие. Уверенность, что всё ещё можно изменить. И очень скоро Дэвид тоже придёт к этой мысли. Она чувствовала это каким-то недостижимым, интуитивным чувством. И, поэтому, вечно собранная, внутренне натянутая, как тугая струна, женщина позволила себе расслабиться, поддавшись размеренному течению последних часов, греющему теплу плещущегося в чашке напитка, спокойному, не омрачённому несчастьем разговору. Всему тому, что разбилось вместе с кружкой, выпавшей из ослабевшей руки сына.
Боль. Вечная спутница Нэйтана. Эйла знала её в лицо. Слишком хорошо помнила, как длинные музыкальные пальцы обхватывали голову, стремясь усмирить царящую в ней агонию, помнила тёмные комнаты и мертвенную тишину, поселявшуюся в них, помнила, как каждый раз от страха сжималось её сердце, помнила, как сама она пыталась помочь своими осторожными прикосновениями, подкрепляемыми едва различимым шёпотом, бессвязно спархивающим с губ. Теперь эта же участь постигла Дэвида, и Эйле на секунду показалось, что она оказалась в прошлом. И это вовсе не её сын, а Нэйтан – мужчина, которого она любила и продолжала любить. Которого еще можно спасти.
Эйла испуганно вскочила на ноги, в мгновении ока оказываясь рядом с Дэвидом. Дрожащие женские пальцы, потянувшиеся было к сыну, замерли в сантиметре от его лица, не решаясь коснуться, опасаясь, что это прикосновение, если и не даст рассыпаться в прах, то может принести ему ещё больше боли. Недолго думая, она исчезла, стремительно пронёсшись из гостиной в комнату Дэвида, быстро отыскала в ней аптечку с лекарствами и уже через несколько секунд вновь была рядом с сыном.
- Сейчас, Дэвид. Подожди немного, - с губ слетал хриплый шёпот. Эйла вывалила на диван всё содержимое сумки, откинула в сторону ненужные таблетки, отыскивая среди них ампулы с обезболивающим. Глаза, пробежавшись по этикетке с названием анальгетика, в ужасе расширились. Всё ещё хуже, чем она думала. Впрочем, на это не оставалось времени. Встряхнув флакон, Эйла вскрыла шприц, наполнила его наркотиком и повернулась к сыну, настойчиво отнимая его руку от головы. – Дэвид, потерпи, сейчас станет легче. Ещё чуть-чуть, хорошо? – переставшая дрожать рука легко ввела иглу в вену, выпуская в неё лекарство. Эйла, наконец, позволила себе выдохнуть, хотя знала, что Дэвиду ещё несколько минут придётся маяться от невыносимой боли, пока введённое вещество не успеет подействовать. Осторожно женщина обняла сына, привлекая его к себе, прижимаясь щекой к макушке. – Всё будет хорошо. Это пройдёт. Потерпи, Дэвид. Сейчас станет легче. Сейчас всё пройдет. Ты меня слышишь? Мой бедный мальчик, - прошептала Эйла, коснувшись уха сына своим дыханием, и успокаивающим жестом провела ладонью по его плечу. – Ты не заслужил этого. Ты не должен расплачиваться за то, что совершала я. Это всё моя вина. Как же я раньше не поняла… Дэвид, почему же я не поняла?
Отрешённый женский взгляд упал на россыпь упакованных шприцев, разбросанных по полу. В мозгу шевельнулась слабая мысль. Эйла, обнимая сына одной рукой, дотянулась до ближайшего шприца, разорвала упаковку и замерла, затравленно глянув в затуманенные глаза Дэвида. Затем, решившись, уложила его на спинку дивана, освобождая вторую руку. Что может быть проще? Один укус. Один обмен кровью. Порядок не так важен. Вампир сжала руку в кулак, глядя на тонкую голубоватую сеть сосудов под прозрачно-белой кожей. Кончик иглы легко проник сквозь этот барьер и теперь соприкасался с кровью. Эйла медленно оттянула поршень – прозрачный цилиндр заполнился тёмно-бордовой жидкостью. Её кровь. Этого хватит. Выдернув иглу, женщина повернулась к сыну, прошептав:
- Прости. Иначе никак, - быстро, боясь, что к нему вот-вот вернётся способность свободно мыслить, Эйла одной рукой нащупала вену, в которую тут же - другой – ввела свою кровь. После чего руки её ослабли, безвольно упали на колени. Она с тревогой ожидала, когда Дэвид придёт в себя. Теперь их действительно ждал сложный разговор. И его не имело смысла откладывать на потом.

Боль отступала медленно, не давая ложных надежд на то, что исчезнет совсем, но Дэвид и не мечтал о таком, давно забыв, что значит абсолютное отсутствие боли. Разве так бывает? Разве может человек жить, не чувствуя, как в его внутренности впиваются сотни острых раскаленных докрасна игл? Какая-то часть сознания, что все ещё бережно хранила в себе воспоминания о прошлом подсказывала, что это вполне возможно, что это было когда-то и с ним самим, но реальность рассеивала эти воспоминания как дым, разгоняя остреями все тех же раскаленных игл. И как же парадоксально было то, что только острие другой иглы, погруженное в вену, могло принести хоть какое-то облегчение, позволяя вынырнуть из бездны боли.
Дэвид за время своей болезни хорошо успел изучить действие обезболивающего: те поначалу робкие, едва заметные волны, расходящееся по венам вместе с кровью, постепенно набирающие силу, высоту, захлестывающие сознание, укрывая реальность толстым, почти светонепроницаемым слоем дурмана, что глушил звуки, гасил цвета, прогонял мысли - плата, вполне приемлемая за то, чтобы притупить боль. Но в этот раз что-то было не так. В глубине одурманенного лекарством сознания зрело понимание присутствия чего-то необычного, чужеродного, но, в то же время, отчего-то приятно волнительного. Дэйв попытался разлепить ставшие неимоверно тяжелыми веки. Где он? Кто с ним? И последним вопросом, самым важным, вопросом, на который он уже несколько месяцев так боялся услышать отрицательный ответ: Он ещё жив?
Жив. Это точно. Мертвые не должны испытывать пусть и притупленной, но боли. И вряд ли мертвые чувствуют тепло от пледа или мягкость кресла под ними. И уж конечно не будет среди мертвых места Эйле, что сидела сейчас рядом с ним.
Эйла... Глаза Дэйва широко открылись. Черт! Опять накрыло! Взгляд Гонта упал на рассыпанные по дивану ампулы. Черт!
Мозг лихорадочно пытался найти те слова, которые можно было бы сказать сейчас перепуганной матери, что сидела напротив. Искал и не находил, смутно терзаясь какой-то другой догадкой, пытаясь уловить за хвост новую, незнакомую раньше тревожную мысль. Что-то не так. Не так. Со мной. Странное суждение. С ним все не так. И уже порядком месяцев. Но нет. В этот раз дело было не в болезни. Я в сознании! Я думаю! Ну, конечно же! Раньше уколы обезболивающего погружали его в серый морок на несколько часов, превращая по сути своей в овощ, не способный мыслить. Сейчас же голова его работала как надо. Странно. Почему? Неужели успело пройти несколько часов? Но почему тогда в комнате все ещё светло? И неужели мать оставила бы сидеть его несколько часов в этом кресле? Взгляд мужчины снова метнулся к знакомым ампулам, скользнул по полу, уперся во влажно поблескивающее бордовое пятно на ковре - его глинтвейн, который все ещё не успел высохнуть. Она вколола мне что-то. Что-то другое. Не обычные лекарства. Неужели...
Ощущения собственно тела подсказывали верность догадки. Дэйв с удивлением понял, что не смотря на так и не прошедшую до конца боль, чувствует себя едва ли не лучше, чем за все последние дни вместе взятые.
- Мам? - Голос Дэвида сорвался. Он попытался облизнуть пересохшие губы и заглянул в темные глаза вампира. В этих глазах был ответ, который он, похоже, знал и так. - Что ты сделала, Эйла? Что ввела мне? Ты..
Ты решила за меня? Но как ты могла?! Вот что значило твоё молчание? Вот почему ты не хотела больше говорить о моём превращении! Потому что все решила за меня! Потому что решила выждать удобного момента и все сделать самой?! Дэйв, нахмурившись, чувствуя себя преданным, не отрываясь смотрел в глаза матери.
- У меня ещё есть выбор?
И если да, то что мне с ним делать? А если нет... Как мне это принять?

Эйла с затаённой в глазах тревогой ждала пробуждения сына. Она внимательно следила за выражением его мертвецки бледного лица, ловила каждое скованное болью движение его тела, вслушивалась, насколько могла, в тихие удары сердца. Осмысленность, минуту назад блуждавшая где-то на заднем плане совершаемых действий, возвращалась медленно, но неизбежно тянула за собой вопрос – что же я наделала? Кто мне дал право так поступать? Как воспримет это Дэвид? С каждым новым вопросом, пробуждавшимся в её сознании, Эйле становилось не по себе. Как это подло и низко – воспользоваться моментом и поставить сына перед выбором, который он ещё не готов был принять, пойти обманным путём там, где вполне можно было обойтись методами честными, понятными каждому, не приводящими к разногласию и спорам. Обладая безудержной тягой к свободе, покуситься на чужую волю и надеяться теперь, что всё обойдётся. Не обойдётся. Она-то должна была это понимать и понимала.
Женщина, выпрямившись, вполоборота сидела на самом краю дивана, крепко сцепив лодыжки, контролируя движения лежащих на коленях рук, вскинув вверх подбородок жестом, выдающим, что упрямство и гордость по-прежнему обладают в ней безграничной силой. Тёмный взгляд смотрел, не отрываясь, в глаза Дэвида, смиренно принимая предназначенные его обладательнице обиду, горечь и непонимание. Эйла впервые за долгое время пробудила в себе властную, несгибаемую, по-деловому строгую предводительницу клану, коей не являлась уже более тридцати лет. Ей потребуется много сил, чтобы убедить Дэвида поверить ей.
Эйла в словах сына – пока еще тихих и обманчиво мягких – чувствовала затаённую угрозу. Опасность, которая с первым же звуком, слетевшим с его губ, пронзила сердце, и оно испуганно сжалось. Сын почти готов был её обвинить, разочароваться, утратить доверие. Эйла торопливо остановила его мягким движением руки:
- Дэвид, выслушай меня, пожалуйста. Не торопись делать выводы, - девушка подалась ещё ближе к краю, не отводя своего взгляда от глаз сына. Голос звучал с бархатной теплотой и нежностью, со сквозящей в нём прямотой, искренностью и уверенностью. Так же легко он мог обратиться в ледяную сталь, о чём свидетельствовал опасный блеск в тёмных, теперь почти чёрных глазах. – Я понимаю, как это выглядит. Знаю, что ты сейчас чувствуешь и в чём хочешь меня обвинить. Но, подумай, ты же хорошо меня знаешь. Разве я позволила бы себе решать за тебя? Зачем? Чтобы разбудить в тебе ненависть к себе? Нет, я этого не хочу, Дэвид. Всё, что я хочу – чтобы ты жил. Был со мной. Здоров и счастлив. Я готова ради этого многим пожертвовать, но только не твоим отношением ко мне. Поэтому, у тебя есть выбор. Ты волен решать сам. Да, я не отрицаю, что ввела тебе свою кровь. Кровь вампира, которая, если ты… - Эйла запнулась, но мгновение спустя продолжила. – Если ты умрёшь, то она сделает своё дело и обратит тебя. Ближайшие три дня она будет находиться в твоём организме. Не позволит тебе ослабнуть ещё больше, будет подпитывать энергией и силой. У тебя будет время подумать. Но я хочу, чтобы ты понял, почему я это сделала, - Эйла встала, пересела ближе к сыну и, протянув руку, взяла его ладонь в свою. – Я испугалась. Не могла ни о чём думать. Мне казалось, что я вот-вот тебя потеряю. Не знала, как поступить, и решилась. Пойми, Дэвид, мне тяжело видеть, как ты мучаешься, зная, что существует средство, чтобы помочь тебе. Ты сказал мне, чтобы я подумала. Так вот, я подумала. И поняла одну вещь, - женщина крепче сжала в своей руке мужскую ладонь. – Ты всегда останешься моим сыном. Потому что я верю в тебя. И верю в себя. Знаю, что у нас с тобой вместе всё получится. Ты не исчезнешь, но изменишься. Но это по-прежнему будешь ты. Мой сын. Которого я всегда буду любить. Я поняла это ещё тогда, когда впервые тебя увидела. Понимаешь? Выбор, если он и был когда-то, сам по себе ничто. Мы не в силах противостоять тому, что предопределено. Взгляни, всего два варианта. В исходе каждого – смерть. Но один из них сулит после новую жизнь. Спроси себя, Дэвид, готов ли ты умереть? А если готов, то как?

Готов умереть?
Дэвид, чей гнев погас едва он только понял, что Эйла все же не довела дела до конца, опустил голову, пряча грустную усмешку. Его бессмертная мать за все долгие столетия своей жизни так и не поняла простой вещи, которую он успел осознать за последние месяцы: человек никогда не будет готов умереть. Чтобы там не кричали герои, закрывающие грудью дула пулеметов, чтобы не рассказывали покаявшиеся перед смертью старики и стоящие на узком парапете самоубийцы - человек никогда не будет готов смерти, потому что всегда есть та секунда ли, минута, когда герои, получив пулю в своё храброе сердце, жалеют о своём геройстве, когда старики понимают, что совсем не желают вечного покоя, а самоубийцы, сделав шаг в пропасть, цепляются пальцами за воздух, пытаясь хоть так удержать своё падение. сама человеческая суть восстаёт против гибели. Смерть и жизни - слишком различные стихии, чтобы добровольно и до конца принять их смену. И даже неизбежность этой смены ничего не может изменить. Но Эйла была права в другом: он умрет в любом случае и пусть он не будет готов ни к одной из смертей, судьба и мать подарили ему выбор, который есть далеко не у всех: решить, как умереть, добровольно выбрать своего убийцу - привилегия, доступная не многим. Я все равно умру...
Дэвид поднял голову, заглянул в темные глаза Эйлы. Какой она была до того, как стала вампиром? Как сильно она изменилась? Этого не узнать уже никому и никогда. Но он знал другое, знал ту женщину, какой она стала. Сильную, порой властную, несгибаемую и решительную - но только на людях, знал и такой, какой она была укрытая мягким сумраком комнат их особняка - ранимую, печальную, уставшую, знал и такой, какой не хотел бы знать, потому что это знание заставляло сердце болезненно сжиматься: потерянной, измученной, истерзанной и сломленной чувством вины - на могиле отца. Дэвид ходил туда с матерью в детстве не раз и не два, а потом перестал, провожал мать до кладбищенской калитки и оставался, отпуская Эйлу одну - не потому, что не хотел видеть могилы человека, которого считал отцом, которого уважал и на которого хотел походить, а потому, что не мог видеть Эйлу, то, какой она становилась, когда брела среди надгробий к неприметному темноту куску гранита, словно к своей мучительной, но притягательной Голгофе. И что теперь? Что будет с ней, когда умрет и он? Когда к темному надгробию добавится ещё одно? Дэвид знал, что мучило мать больше всего, хотя они и не говорили об этом. Но самое важное узнаешь не из слов, самое важное слышишь в молчании, читаешь между строк, рассматриваешь в тенях, промелькнувших в глазах. То, что мучило Эйлу звалось виной и хотя вины её не было ни в гибели отца, ни в его болезни, мужчина понимал, что мать превратит и его смерть в свой грех.
Говоришь, у тебя есть средство Эйла? В том и беда. Ты сама не знаешь, что оно сделает со мной, но если я не дам тебе им воспользоваться, ты будешь винить себя, верно же? Ответ он знал и так. Я все равно умру. Это верно. Так почему бы не дать ей шанс хотя бы немного уменьшить эту свою дурацкую мнимую вину?
Дэвид медленно вздохнул. Умереть, чтобы обрести вечную жизнь. Он не верил в это, не верил в то, что останется прежним, что выйдет из своей трансформации достаточно не изменившимся для того, чтобы по-прежнему считать себя Дэвидом Гонтом. В этом Эйла его не убедит. Безоговорочная вера в слова родителей - дар, который дети, вырастая, теряют, но есть другой дар, который остается неизменным, который бывает важнее веры и который способен победить всякое неверие - любовь.
- Хорошо... Хорошо, мам. Я согласен. Пусть будет так. Говоришь, три дня? - Гонт облизнул губы и сам не веря в то, что только что дал согласие. - Думаю, ждать нет смысла. Значит, всё, что мне нужно - это умереть? - Дэвид на мгновение прикрыл глаза, мысленно ухмыльнувшись. Вот уж парадокс: теперь ему приходиться думать как бы побыстрее себя убить. Отравится? Перерезать вены? Повесится? Думаю, пустить пулю в лоб не слишком удачный вариант? И вряд ли Уго с Эйлой будут так добры, чтобы дотащить меня на крышу, а потом столкнуть вниз. Нет, им я и сам этого сделать не позволю. Не хватало, чтобы меня убили мать и друг. Уж хотя бы от этого я их точно огражу. Мужчина хмыкнул, попытался выпрямиться, открыл глаза и тут взгляд его упал на рассыпавшиеся по дивану ампулы с лекарством. Сколько мне нужно обезболивающего, чтобы умчаться в страну Оз? Вряд ли слишком много. - Мам, подай мне шприц с ампулами и уходи.
Дэвид снова посмотрела на девушку.
- Не возвращайся раньше, чем через пару часов. Обещай. И Уго все объясни. И ещё. - Гонт заглянул в глаза вампира. - Если что-то пойдет не так, если я стану... если превращусь в... если не смогу себя контролировать, если начну убивать, то обещай мне, что не дашь этому продолжаться. Обещай. В память об отце.

Эйла старалась не думать о том, какая дикость – с собственным сыном вести разговор о его уходе из жизни, смиренно признавать, что ему суждено, так или иначе, покинуть этот мир, произносить эти ужасные, жестокие слова, глядя ему в глаза, но пытаясь при этом сохранить при себе толику горькой правды, не выдать её невольным жестом или запальчивым взглядом, забывая о том, как сложно быть расчётливой и железной с теми, кто безумно дорог. Признать то, что ей претили собственный эгоизм и двуличие, она не могла. Сказать по правде, когда-то именно эти качества стояли во главе её сути, немногим уступая упрямству и гордости, кое искоренить в себе ей так и не удалось. Теперь же, ради спокойствия сына, которое было для неё важнее спокойствия собственного, и ради того, чтобы подтолкнуть его в сторону верного решения, ей приходилось вновь изворачиваться и лгать. Он верил ей, а она знала, что на самом деле ждёт его после обращения, но молчала. Да и как можно было описать словами ту жгучую жажду крови, просыпающуюся в каждой клетке тела, неистовым жжением бегущую по венам, бурлящую алым пламенем в затуманенном сознании, чувствующем силу и мощь новоприобретённого тела и окрыленном его кажущейся неуязвимостью так, что никакие замки и двери не способны удержать и остановить хищника, вернувшегося в этот мир для того, чтобы убивать? Эйла могла только надеяться на то, что её связь с Дэвидом – та особая связь, что возникает между новообращённым и создателем – окажется достаточно сильна для того, чтобы в нужный момент заставить изменить своей воле.
Лицо женщины осталось бесстрастным и тогда, когда сын, наконец, нарушил молчание, хотя в этот момент ей больше всего хотелось дрогнуть, остановить его и позволить самому, без её присутствия решить, чем на самом деле продиктовано его согласие. Эйла понимала, что Дэвид, в первую очередь, думает о ней. Она видела это в его глазах, слышала в произнесённых им словах, и ей самой не хватало смелости, чтобы отойти в сторону и оставить его наедине с этим непростым выбором, без своего материнского влияния, выливающегося в понятное желание спасти сына любой ценой.
Но, вместо этого, Эйла осторожно кивнула, не отводя своего взгляда от лица Дэвида. Сейчас он – взрослый мужчина, хорошо владеющий собой, – больше походил на растерянного мальчишку, но ей не в чем было его упрекнуть. Она смотрела и запоминала, не в силах открыть ему истинную причину своего взгляда. Но тут он заставил её вздрогнуть. Обещание. Конечно же. Этого следовало ожидать. Эйла на мгновение прикрыла глаза и впилась пальцами в собственные колени, а затем беззвучно выдохнула, легко поднялась и склонилась над диваном, медленно собирая в ладонь разбросанные ампулы. Закончив, она резко выпрямилась и посмотрела на Дэвида.
- Я обещаю, - она подошла к нему ближе, вложила в его ладонь упаковку со шприцем и собранное лекарство. После чего взяла лицо Дэвида в свои ладони, наклонилась к нему и коснулась губами лба. Наконец, обняла, пряча лицо на его плече. – Прости меня. Я не вижу другого выхода. Прости.
Голос звучал грустно и тихо. Эйла отстранилась, заглянула в лицо сына и блекло улыбнулась ему. «Я запомнила тебя. Запомнила, каким ты был. Мой сын. Моя опора. Моя сила и моя слабость. Я запомнила, поэтому, сделаю всё, чтобы ты вернулся ко мне таким, каким был. Я не позволю тебе выбирать те пути, что выбирала сама. С тобой – будет иначе. Поэтому, я не прощаюсь. Ты останешься собой, Дэвид. Я не дам тебе забыть себя».
Вампир задумчиво закусила губу и, обхватив плечи руками, быстро пошла к выходу. Дверь за ней бесшумно затворилась.

Женщина, неподвижно сидящая в кресле, напряжённая, казалась бледнее обычного, отчего тёмные широко распахнутые глаза смотрелись совсем чёрными. Пальцы, привычно впившиеся в подлокотники, судорожно дёрнулись, выдавая скрытую тревогу. Эйла поймала на себе очередной взволнованный и одновременно осуждающий взгляд Уго, но на этот раз сдержалась, упрямо стиснув губы в тугую нить. Ей не нужно было быть рядом, чтобы почувствовать момент обращения, кровь обладала свойством стирать все существующие грани между вампиром-создателем и обращённым, который первые дни, в какой-то мере, полностью подчинён воли того, кто даровал ему бессмертие. Это связующее звено, вдруг осторожно скользнувшее в сознание Эйлы, заставило женщину резко выпрямиться. Она перевела взгляд на Уго, но ничего не сказала. Время ещё не вышло. Нужно успокоиться. Ещё несколько минут. Ещё совсем немного минут…
Едва стрелка часов торжественно завершила свой последний оборот, Эйла, не выдержав, сорвалась с места так, что кресло, от которого оттолкнулась изящная женская ладонь, с глухим стуком ударилось о стену. Спустя пару секунд эта же ладонь невесомо легла на ручку двери. Эйла нерешительно замерла на пороге.
- Дэвид? Могу я войти? Как ты… себя чувствуешь?

Игла вошла в вену легко не смотря на дрожащую руку и неудобную позу. Подушечка большого пальца замерла на пластиковом кругляше упора штока: одно нажатие - и прозрачная жидкость, подгоняемая давлением, понесется по венам, где поток крови разнесет её по всем измученному и иссушенному болезнью телу. Одно нажатие, одно решение, одно мгновение. Что там говорят про последние секунды жизни? Где бог весть кем придуманная обещанная кинопленка всей жизни, ускоренно проносящаяся перед глазами задом наперед? Он был бы не против увидеть многое из пережитого. Где его первая крупная сделка? Как же он тогда был город собой! Где вручение дипломов? Дурацкий галстук так немилосердно пережимал горло, а первый секс, который, конечно, не был лучшим в его жизни, но уж точно не самым худшим? И почему бы этому этому чертовому невидимому киномеханику не показать ему его первый поцелуй: светлая челка Петры почти закрывает её огромные васильковые глаза и обветренные, сухие от волнения губы находят другие губы в первом, несмелом и неловком интимном касании. Хорошие картинки, добрые, светлые. Только их нет. За закрытыми глазами одна темнота и откуда-то из далека, из самых глубин памяти доносится тихий звон. Что это? Откуда? Сразу и не вспомнишь. Сколько ему тогда было? Вряд ли больше пяти. Осенняя городская ярмарка. Яркие полосатые шатры, деревянные прилавки заполненные сдобой и фруктами и звон десятков колокольчиков, прикрепленных к сбруе деревянных коней, что мчатся по кругу карусели. Стоя на земле, глядя снизу вверх на этих странных и пугающих зверей, чьи мощные копыта не касаются деревянного пола кажется непонятным, как оседлавшие их смельчаки могут довольно смеяться и радоваться этому ненормальном бегу по замкнутому кругу. Неужели они не видят этих огромных зубов в раззявленных лошадиных ртах или этих нарисованных на длинны мордах глаз? Тут же каждому ясно - стоит сесть на такого коня и он, злорадно заржав, понесет тебя по кругу, чтобы никогда не остановится, чтобы ты, жалкий и испуганный, навсегда затерялся в этой бешеной круговерти. Но нет, никто этого не видит и не понимает. Даже мама. Вот она: стоит, улыбаясь, ждет, когда карусель остановится, выбирает самого красивого коня, чтобы прокатить своего сына, которому сейчас отчаянно страшно, так страшно, что только что съеденное сладкое яблоко горчит на губах. Она говорит, что это весело, что ему понравится, что бояться нечего, только страх редко подчинятся словам и деревянные кони, словно зная об этом, пялятся на него своими нарисованными глазами.
Карусель останавливает свой бег. Счастливчики, даже не подозревающие о том, как им повезло выбраться живыми и невредимыми из этой передряги, слазят со своих мест, уступая их следующим. А он стоит. Темноволосый мальчик, испуганный, робеющий, не решающийся признаться матери в собственном страхе. Хотя она и так все понимает: улыбка пропадает, замирает едва заметной тенью в чуть приподнятых уголках губ, женская рука тянется к нему, останавливается ладонью вверх, приглашая, и в тёмных глазах матери читается одно, такое важное для каждого "Не бойся. Я с тобой Иди ко мне".
Она всегда была рядом. Всегда звала за собой. Разве он может не откликнуться? Разве не может не подойти? И тогда материнские руки поднимут его, усадят в седло черного коня и он вцепится со всей силы в металлический стержень и мир закружится, завертится, теряя в этом беге свои очертания, исчезая, растворяясь в скорости, чтобы, в конце концов, остановившись, появится опять. Почему? Потому что так сказала мама.
Женская рука, протянутая к маленькому мальчику. Тонкая игла, вошедшая в вену...
Там, в прошлом, мальчик сделал шаг вперед. Здесь, в настоящем, мужчина нажал на шток шприца.
Пришла пора опять прокатиться на карусели. Я не боюсь, мам. Я больше не боюсь.

Первым, что он осознал была боль. Впрочем, он не помнил этого слова, не понимал, как можно назвать то, что разрывало его на мелкие куски. Потом боль изменилась, разветвилась на сотни отростков, принимая особый, отличный от других вид. Боль от света, что проник в приоткрытые глаза так, словно хотел прожечь их до кости, боль внутри, опоясывающая грудь стальным обручем, боль в руках, не дававшая разогнуть окоченевшие пальцы, боль от звуков. Тысяч и тысяч звуков: шелестов, скрипов, стуков, шагов и, хуже всего, чего-то омерзительно звонкого и отвратительно громкого, от чего хотелось избавиться любой ценой. Откуда-то из глубины сознания пришло слово. "Голос". Вот что это было. Голос, чей-то голос, почему-то кажущийся знакомым, но сейчас ненавистный из-за причиняемой муки, голос, который хотелось заглушить, убрать, вышвырнуть из собственной головы.
- Убирайся. - Слово, что должно было вырваться криком,оказалось лишь надтреснутым шепотом. - Уходи.

Дверь за спиной бесшумно затворилась. Эйла, не дрогнув, прошла на несколько шагов вперёд и остановилась чуть в стороне от по-прежнему сидящего в кресле мужчины, окидывая его встревоженным, но одновременно цепким взглядом. Чтобы уловить его настроение, необязательно было вслушиваться в слова, что он пытался ей сказать, прилагая для этого изрядную долю усилия. Эйла чуть нахмурила брови. Состояние сына, хоть и укладывалось в привычные рамки, но всё же пробуждало в ней некоторое беспокойство. Впрочем, прошло не так много времени, и судить о том, как прошло обращение и какими последствиями оно грозит обернуться, было ещё слишком рано.
- Не хочешь отвечать – не отвечай, - женщина нарушила своё молчание, голос её прозвучал тихо, но в нём отчетливо слышались ледяные нотки – вряд ли когда-то она говорила с Дэвидом в подобном тоне раньше. – Прогонять меня не надо. Ты должен прийти в себя. Без меня всё будет гораздо дольше и сложнее, - Эйла поочерёдно подошла к каждому из окон и, хотя на улице уже заметно темнело, осторожно задвинула шторы, погружая комнату в темноту. – Слушай меня, Дэвид. Можешь не говорить сам, но будь добр слушать то, что говорю я, - женские пальцы легли на выключатель светильника, который вспыхнул тусклым ламповым светом, едва ли способным разогнать окружающую тьму. Эйла, не сходя с места, обернулась. – Перестань сопротивляться. Расслабься. Да, это всё чужеродное, да, такого не было раньше, но теперь это всё, что есть. Ты должен принять то, что даёт тебе новая жизнь. Не борись с этим – бессмысленно. Назад вернуться не удастся. Успокойся, Дэвид, - женский взгляд скользнул по лицу сына, погрузился в глубину тёмных глаз, пытливо исследую заполняющую их суть – мысли, чувства, желания. Взгляд стал иным. Эйла очень хорошо знала, что означает этот взгляд. Лицо женщины осталось непроницаемым, хотя внутри всё замерло, грозясь вот-вот оборваться и с отчаянным криком броситься вниз. – Успокойся, - прежним холодным тоном повторила она. – Может, мы не с того начали? Ты помнишь, кто я? Знаешь, что с тобой произошло и почему? Ты понимаешь, что ты теперь не человек, Дэвид, а…вампир? Ты должен смириться. Я знаю, что ты чувствуешь, но боль пройдёт, если ты перестанешь сопротивляться. Делай, как я говорю, Дэвид, воспринимай мир и вспоминай, что с тобой происходило раньше.
Эйла бесшумно возобновила шаг, прошла через комнату к выходу и беззвучно выскользнула за дверь, но продолжила держать мысленную связь с новообращённым вампиром. Внутреннее чутьё ей подсказывало, что одного его оставлять нельзя. Обращение он перенёс хуже, чем она предполагала, и неизвестно, что стало тому причиной: болезнь ли Дэвида, которая отняла у него изрядное количество сил, способ ли, который он избрал для ухода из жизни, или же её собственная оплошность. Ей и самой не мешало бы привести в порядок мысли, да только на это совсем не оставалось времени, всё её сознание было занято Дэвидом.
«Это будет первым уроком. Даже если меня нет рядом, это не значит, что я не смогу достучаться до тебя. Не пытайся выбросить меня из своей головы, Дэвид, не трать силы. Ты в любом случае услышишь меня. Позже, обещаю, я научу, как от этого избавиться, а пока – слушай. Сосредоточься и подумай о том, чего тебе сейчас хочется больше всего?»
- Ты знаешь ответ? – Эйла, вновь появившись в комнате, остановилась рядом с Дэвидом. – Возьми, - поколебавшись, женщина протянула запечатанный пакет с кровью. – Ты уже понял, верно? Обратной дороги нет. Я сделала с тобой это и только я могу тебе помочь. Не отталкивай меня, Дэвид, - женская ладонь легко коснулась подбородка вампира, заставляя его поднять голову и заглянуть ей в глаза. – Ведь я, ко всему прочему, твоя мать.